Арреола Хуан Хосе

Биография

Хуан Хосе Арреола - писатель очень латиноамериканский и очень мексиканский. Как мало кто другой, он отразил в своей человеческой натуре и писательской манере так называемую мексиканскую сущность, весьма противоречивую по природе. При всем этом Арреола писатель необычный. Он даже как бы и не совсем писатель - он скорее артист, игрец, лицедей, персонаж себя самого. И все написанное им, все многочисленные книги каждый раз с перетасованным составом кажутся поэтому летающими в руках жонглера, бродячего актера-хуглара (каковым он себя и считал), загадочными и малопонятными вещами. Для Арреолы, как сказал его соотечественник Октавио Пас: «Писать, играть и жить - взаимозаменяемые реальности», то есть равноценные способы существования. Это он привил мексиканской литературе игровое начало, научив ее искать собственное лицо не в привычном, стереотипном образе, а в неуловимой изменчивости многоразличного бытия, в переливах, в перепевах, в передразнивании и самоиронии. В то же время Арреола всегда проявлял себя как публичная личность, как актер (в начале своей творческой жизни он нашел себя на профессиональной сцене), как известный миллионам телезрителей неутомимый декламатор, собеседник и просто говорун («Я не писатель, я говоритель», - утверждал он, а Борхес однажды заметил по поводу их беседы: «Маэстро любезно позволил мне вставить несколько мгновений молчания»), наконец, как нарушитель всяческих гласных и негласных табу.
В «рассказах» Арреолы, жанрово близких к притче и апологу, много невероятного - потому он и называл их инвенциями, - и все на свете он парафразирует, стилизует и пародирует. Поэтому и действительность писатель берет таковой, какая она есть, но заставляет увидеть все ее условности, ее неустойчивость, неосновательность, относительность и неподлинность. «Я заставляю ощутить беспокойство, некоторое отвращение. То самое отвращение, которое я испытываю к столь многим вещам...» Этой цели словообильный Арреола достигает крайним сгущением словесной материи, в жестком лаконизме которой оказывается отражено, однако, великое многообразие бытийного опыта. «Сочетаясь так или иначе одно с другим, слова нас исполняют призрачной иллюзией, будто мы можем высказать или высказываем то, что невозможно высказать никак». Так возникает парадоксальная поэтичность прозы Арреолы, которая часто оказывается поэзией как таковой - неслучайно еще Х. Кортасар отмечал, что Арреола пишет «из поэзии» и видит мир глазами поэта. В самом деле, его притчеообразные миниатюры, имеющие к жанру рассказа лишь отдаленное отношение и чаще всего исполненные бодлеровской антикрасотой, поэтичны редкостной концентрацией смыслов и эмоциональной напряженностью поистине «на разрыв аорты». Это не стихотворения в прозе и не поэтическая проза - это поэзия, воплощенная в прозе, которой Арреола сообщает страстную пульсацию ритма (иногда лишь намеченного, а иногда - бьющего колоколом).
Вопреки утвердившемуся в Мексике мнению стиль Арреолы далеко не идеален, но в этом и состоит секрет творческого обаяния писателя, вечно тяготевшего к столь важному для него, но и бесконечно, безнадежно далекому идеальному «тексту» жизни. Сам он на заданный ему однажды прямой вопрос о пресловутом стилевом совершенстве его письма досадливо воскликнул: «Эх! Я сплошное несовершенство, а мне всю жизнь приклеивают ярлык совершенства!» И дальше объяснил, что за совершенство стиля наивные читатели принимают тщательно сработанные насмешливые, издевательские маски.
А уж толк в ремесленной выделке Арреола, сам мастеровитый рукодельник (в его доме немало самодельных вещей), знал, как немногие. Он и к слову относился как к вещи, в которой больше всего ценится обработка - пусть не идеальная, но заставляющая ощутить запах, цвет, фактуру, стиль, руку мастера. Нарочитой, стилизованной грубостью, кстати, и отличается типично мексиканский способ выделки истинно ремесленной вещи. Арреола же говорил: «Творческий акт состоит в том, чтобы взять слово, подмять его, и тогда оно будет выражать больше, чем обычно выражает». Вот почему при всей краткости слога его художественный язык производит впечатление сверхизобильного, избыточного: роскошность наготы ослепляет. А за актерством, рисовкой, игрой скрывалось постоянное мучительное осмысление экзистенциальных вопросов к самому себе, к другим, к миру, Богу, бытию: «Все то немногое и спорное, что я написал, имеет смысл постольку, поскольку затрагивает драму человеческого существования».
Главными книгами Хуана Хосе Арреолы остаются написанные им еще в 40-50-е годы «Инвенции», «Конфабуларий» и «Бестиарий», к которым позднее присоединились новые миниатюры, а затем и отдельные циклы - «Палиндром», «Просодия», «Отзвуки злобства и муки» и «Синтаксические вариации». Как истый шахматист, Арреола относился к своим книгам как к шахматным этюдам, в которых производил беспрестанную смену позиций. В разных сочетаниях и с разными добавлениями эти циклы составили основу опубликованных писателем впоследствии сборников. В одной из бесед, оглядывая с высоты своих восьмидесяти лет собственную жизнь в литературе, писатель, на мгновение отринув обычный горький скепсис, с каким-то затаенным чувством проронил: «Мне хотелось бы, чтобы однажды были прочитаны в другом свете страницы, которые я написал». Ю. Гирин
К настоящему времени на русском языке вышло две книги писателя (не считая нескольких рассказов в антологиях «Рассказы магов» и «Книга сновидений») . Это «Фантастические истории» и «Хуан Хосе Арреола. Избранное», в которые вошли основные сборники Арреолы - «Инвенции», «Конфабулярий», «Бестиарий» и некоторые другие. Почти все рассказы Х.Х.Арреолы относятся к фантастическому жанру. Исключение составляет единственное произведение крупной формы, созданное писателем (и не переводившееся на русский язык) - роман «La feria». http://www.fantlab.ru/autor5363

Автобиография

Я родился в 1918 году, среди смертей бушующей «испанки», в день апостола Матфея и Пречистой Ифигении, среди кур, свиней, индюшек, коз, коров, ослов и лошадей. Первые шаги я совершил в сопровожденьи черного барашка, пришедшего со скотного двора. Здесь истоки той неизбывной маеты, что отложилась невротическим расстройством на жизни моей и жизни моей семьи, и уж не знаю, к счастью или нет, не разрешилась ни разу эпилепсией или безумием. Этот черный агнец преследует меня всю жизнь, мои шаги неровны — это неуверенная поступь неандертальца, преследуемого мифологическим чудовищем.
Как большинство детей, я тоже ходил в школу. Но долго я не смог учиться по причинам, которые, хоть и важны, мне недосуг рассказывать: в ту пору разгорелось восстание «кристерос», ввергнувшее нас в хаос. Были закрыты церкви и религиозные колехио; я же, племянник святых отцов и инокинь, не должен был переступать порога обычной школы, не то бы превратился в безбожника и нечестивца. Тогда отец мой, который славился умением находить пути из тупиковых ситуаций, не стал мудрить: он не отдал меня в духовное училище и не отправил в проправительственную школу, а попросту послал работать. И вот так двенадцати годов от роду я стал учеником дона Хосе Мариа Сильвы, владельца переплетной мастерской, откуда перешел работать в книгопечатню. Отсюда берет начало моя великая любовь ко всякой книге — в ней я вижу плод ручной работы. Другая моя страсть — к тому, что в книгах, — зародилась раньше стараниями школьного учителя Хосе Эрнесто Асевеса, которому я навек признателен: он мне открыл, что в мире есть поэты, а не одни только торговцы, крестьяне или мастеровые. Здесь я должен внести ясность: мой отец, а он знает все на свете, был торговцем, мастеровым и земледельцем (всем понемногу), но ни в чем не состоялся — он в душе поэт.
Итак, все знают: я — самоучка. Но в свои двенадцать лет и в Сапотлане я прочитал Бодлера, Уолта Уитмена и всех, кому обязан складом письма: Папини, Марселя Швоба, еще полсотни писателей не столь известных... И вслушивался в песни и в народные реченья и восхищался говором простых селян.
С 1930-го по сию пору я переменил десятка два различнейших занятий и профессий... Я служил бродячим разносчиком товара, сборщиком налогов, носильщиком и журналистом, типографом, комедиантом и хлебопеком. Да мало ль кем еще.
Но было бы несправедливым не вспомнить человека, который придал моей жизни новый смысл. Прошло двадцать пять лет с того момента, как Луи Жуве забрал меня с собой в Париж из Гвадалахары. Все было сном, который невозможно воскресить: там, на подмостках «Комеди Франсез», я представал галерником, рабом Антония и Клеопатры, покорствуя Жану Луи Барро и Мари Бель.
По возвращении из Франции я стал работать в издательстве «Фондо де культура экономика», куда меня определил мой добрый друг Антонио Алаторре, выдав за филолога и эрудита. После трех лет, прошедших в правке корректур, чтении переводов и рукописей, я и сам подался в писатели (первый вариант «Инвенций» появился в 1949-м).
И последнее меланхоличное признание. Я не сумел стать профессиональным литератором — мне было некогда. Но всю жизнь я отдал тому, чтобы любить литературу. Я люблю язык более всего на свете и преклоняюсь перед теми, кто сумел вдохнуть душу в слово, от пророка Исайи до Франца Кафки. Я почти не знаю современной литературы. Я живу в окружении благожелательных теней классиков, которые лелеют мои писательские грезы. Но вокруг себя я собираю молодежь — будущее мексиканской литературы; на них я возлагаю то, что сам не смог поднять. Для этого я каждый день им открываю, что мне было дано познать в часы, когда моими устами завладевал другой — тот, кто однажды мне явился неопалимой купиною. http://www.fantlab.ru/autor5363