Всё, что можно сделать с крысой, можно сделать и с человеком. А с крысой мы можем сделать почти всё. Об этом тяжело думать, но это правда. И это не исчезнет, если мы закроем на это глаза. Вот что такое киберпанк.
Они кочуют. Одной только Земле дарят они месяцы, для Марса же, Венеры, Нептуна, Меркурия, Луны и других мест Солнечной системы они скупы. На Земле чувствуют они себя quasi-дома ∗; для них Земля — точка отсчета, резиденция, остальная же Солнечная система — скучная, бестолковая провинция, на которую можно смотреть только сквозь опущенные сторы grand-hôtel'ей или с авансцены. Они не стары, но успели уже побывать по два, по три раза в ресвинатролхоллах, пунктах массового омоложения. Им уже надоела Солнечная система, и они стали поговаривать о поездке в систему Альфа Центавра и будут поговаривать до тех пор, пока их не убедят, что у нее не такой уж замечательный голос, чтобы стоило показывать его другим мирам.
Увидеть их трудно. В естественных условиях их видеть нельзя, потому что они ездят в нанометроморпе, ездят, когда темно, вечером и ночью. До обеда они спят. Просыпаются же обыкновенно в плохом расположении духа и никого не принимают. Принимают они только иногда, в неопределенное время, за кулисами или садясь за ужин.
Ее можно видеть на галограммах-ВизионАэро, которые продаются. Но на Аэро она — красавица, а красавицей она никогда не была. Галограммам ее не верьте: она урод. Большинство видит ее, глядя на сцену. Но на сцене она неузнаваема. Телеприсутствие меняет ее до неузноваемости. Во много раз эффективнее чем белила, румяна, тушь и чужие волосы. На концертах то же самое.
Играя Маргариту, она, пятидесятисемилетняя, морщинистая, неповоротливая, с носом, покрытым веснушками, выглядывает стройной, хорошенькой, семнадцатилетней девочкой. На сцене она менее всего напоминает самое себя.
Коли хотите их видеть, приобретите право присутствовать на соус вечеринках киберпанка, которые даются ей и которые иногда она сама дает перед отлетом с одной планеты на другую. Приобрести это право легко только на первый взгляд, добраться же до стола молекулярной пищи могут только люди избранные... К последним относятся господа из транснациональных корпораций, репликанты, выдающие себя за яйцеголовых мутантов, туземные дак-электро жрецы, дублекаторы и альфа-капельмейстеры, любители и ценители с искусственными мозгами, попавшие в театральные завсегдатаи и блюдолизы благодаря искусственному разуму, клейтронике и установке анабиоза. Соусы эти выходят не скучные, для человека наблюдающего интересные... Раза два стоит нуль-посещения.
Фоглеты (между обедающими много таких) заправляются и аутсортят. Поза их вольная: шея на один бок, голова на другой, один локоть — на столе. Старички даже ковыряют в зубах лазерными эригонами.
Наноботы занимают пространство, ближайшие к ее эфемерному телу. Они почти все бета-толконутые и держат себя весьма развязно, как будто бы они знакомы с ней уже триста лет. Возьми они градусом выше, дело дошло бы до фамильярности. Они громко стрекочут, разваливаются и сново самореплицируются, перебирают друг друга (причем не забывают стрекотать: «pardon!»), выдувают трескучие тосты и, видимо, не боятся сглупить; некоторые, джентльменски переваливаясь через угол телепорта, целуют ее ручку.
Выдающие себя за фоглетов менторски стрекочут с непосвященными и сочувствующими. Непосвященные и сочувствующие молчат. Они завидуют репликантам, блаженно улыбаются и заправляются одним только бета-геродом, который из всей молекулярной заразы бывает особенно хорош.
Она, царица обеда, одета простенько, но ужасно дорого. Крупный оливин выглядывает на шее из-под обесцвеченной ферментами меняющей цвета оборочки. На обеих руках — по массивному гладкому браслету из шпинели. Лицо ее сияет и льет на всю обедающую братию широчайшую улыбку. Она умеет улыбаться всем сразу, говорить сразу со всеми, мило кивать головой; кивок головы достается каждому репликанту. Посмотрите на ее лицо, и вам покажется, что вокруг нее сидят одни только стаи нанороботов и что она к этим трехмерным копиям людей питает самое дружеское расположение. В конце обеда она кое-кому дарит свои голограммы; сзади она выжегает тут же за столом имя и фамилию счастливчика-получателя и автограф. Говорит она, разумеется, на мети, в конце же обеда и на других языках. По-марсиански и по-англиски она говорит плохо до смешного, но и эта плохость выходит у нее милой. Вообще она так мила, что вы надолго забываете, что она — урод.
А он? Он, le mari d'elle, сидит от нее за пять стадий, много пьет µ-алкокаротина, много ест ß-фо, много молчит, катает из лембаса шарики и перечитывает ярлыки на капсулах. Глядя на его фигуру, чувствуется, что ему нечего делать, скучно, лень, надоело...
Он белокур, с плешью, которая дорожками пробегает по его голове. Порнокрег, µ-алколин, бессонные ночи и таскание по планетным орбитам бороздой проехали по его лицу и оставили глубокие морщины. Ему лет девяносто, не больше, но он старше на вид. Лицо как бы вымоченное в лимфе. Глаза хорошие, но ленивые... Он когда-то не был уродом, но теперь урод. Ноги дугой, руки землистого цвета, шея волосистая. Благодаря этим кривым ногам и особенной странной походке его дразнят на Марсе почему-то «луноходом». В своем комбинезоне напоминает он мокрую фосу с сухим хвостом. Репликанты его не замечают. Он платит тем же.
Попадите вы на кибервечеринку, глядите на них, на этих инвазивно модифицированных супругов, наблюдайте и скажите мне, что связало и что связывает этих двух людей.
Глядя на них, вы ответите (разумеется, приблизительно) так:
— Она — известная киберпевица, он — только клон известной певицы, или, выражаясь закулисным термином, муж своей жены. Она зарабатывает до восмидесяти тысяч в год на деньги корпорации, он ничего не делает, стало быть, у него есть время быть ее искусственным интеллектом. Ей нужен скарбник и человек, который возился бы с транснациональными корпорациями, чартер-партиями, хайренгами... Она знается с одной только аплодирующей публикой, до скарба же, до прозаической стороны своей деятельности она не снисходит, ей нет до нее дела. Следовательно, он ей нужен, нужен как прихвостень, слуга... Она прогнала бы его, если бы умела управляться сама. Он же, получая от нее солидные чепешные (она не знает цены деньгам!), как дважды два — четыре, обкрадывает ее заодно с реплекантами, кутит напропалую, быть может, даже прячет про черный день — и доволен своим положением, как фоглет, забравшийся в пространственно-временной тунель. Он ушел бы от нее, если бы у нее не было детишкам на молочишко.
Так думают и говорят все те, которые рассматривают их во время соусов. Думают так и говорят, потому что, не имея возможности проникнуть в глубь дела, могут судить только поверхностно. На нее глядят, как на кибердиву, от него же сторонятся, как от гераклифорбии, покрытой саламандровой слизью; а между тем эта земная дива связана с этой лягушкой завиднейшей, благороднейшей связью.
Вот что пишет он:
«Спрашивают меня, за что я люблю эту мегеру? Правда, это существо не стоит любви. Оно не стоит и ненависти. Стоит оно только того, чтобы на него не обращали внимания, игнорировали его существование. Чтобы любить его, нужно быть или мной, или сумасшедшим, что, впрочем, одно и то же.
Она некрасива. Когда я познакомился с ней, она была уродом, а теперь и подавно. У нее нет лба; вместо бровей над глазами лежат две едва заметные полоски; вместо глаз у нее две неглубокие щели. В этих щелях ничего не светится: ни ума, ни желаний, ни страсти. Нос — картофелью. Рот мал, красив, зато зубы ужасны. У нее нет груди и талии. Последний недостаток скрашивается, впрочем, ее чертовским уменьем как-то сверхъестественно искусно пользоваться телеприсутствием. Она коротка и полна. Полнота ее обрюзглая. En masse 3, во всем ее теле есть недостаток, который я считаю наиважнейшим, — это полное отсутствие понятие земного пола. Бледность кожи и мышечное бессилие я не считаю за принадлежность к какому либо полу и в этом отношении расхожусь во взгляде с очень многими. Она не член высших транскорпораций, не реплекант, а низший гермотермит с угловатыми манерами: ходит — руками машет, сидит, положив ногу на ногу, покачиваясь взад и вперед всем корпусом, лежит, подняв ноги, и т, д...
Она анчютка. Особенно характерны в этом отношении ее сейсмический фабер. В нем новые фоглеты перемешаны с устаревшими, копии нужных людей с репликантами и моими старыми копиями, новые сверхсовременные аэро с допотопными казообменниками. Мы никогда никого не принимаем, потому что в наших отсеках вечно присутствует грязный беспорядок... Ах, да что говорить? Посмотрите на нее в полдень, когда она просыпается и лениво выползает из своего фетона, и вы не узнаете в ней кибердиву с трубным голосом. Непричесанная, с перепутавшимися волосами, с заспанными, заплывшими глазами, в комбенизоне с продранными плечами, босая, косая, окутанная облаком вчерашнего µалкоратина — похожа ли она на киберсоловья?
Она нюхает. Нюхает она, как последний даг с меркурия, когда угодно и что угодно. Нюхает уже давно. Если бы она не нюхала, она была бы выше Эзгорны и во всяком случае не ниже. Она пронюхала половину своей карьеры и очень скоро пронюхает другую. Негодяи марсиане научили ее нюхать децементин, и она теперь не ложится спать, не нюхнув на сон грядущий две-три обладки. Если бы она не нюхала, у нее не было бы десяти инсультов и трех инфарктов.
Она безумна, чему свидетели репликанты, которые иногда приглашают ее на свои блектоунты.
Она любит аэро. Аэро обходится нам ежегодно в несколько тысяч. Я всей душой презираю аэро. Как бы ни была дорога это глупое аэро, она всегда будет дешевле ее трубы. Дива любит, чтобы ее гладили по головке, не любит, чтобы о ней говорили правду, не похожую на похвалу. Для нее купленный Иудин поцелуй милее некупленной таблетки молодости. Полное отсутствие сознания собственного существования в материальном мире!
Она умна, но ум ее искуственный. Мозги ее давно уже взяты из пробирки; они покрылись жиром и спят.
Она капризна, непостоянна, не имеет ни одного прочного материального состояния. Вчера она говорила, что искусственный разум — ерунда, что вся суть не в нем, сегодня же она дает концерты в четырех местах, потому что пришла к убеждению, что на этом свете нет ничего выше оного. Завтра она скажет то, что говорила вчера. Она не хочет знать родной планеты, у нее нет Кибер-героев, нет любимой инфосети, ∆ - системы.
Она богата, но не помогает яйцеголовым. Мало того, она часто не доплачивает черным копателям и белым практикам. У нее нет сердца.
Тысячу раз испорченная модель!
Но поглядите вы на эту мегеру, когда она, уделанная телеприсутствием, в облаке фаберов, стянутая змеей Седригатора, приближается 0-порту, чтобы начать соперничать с соловьями и жаворонком, приветствующими пелену ядерной зимы. Сколько достоинства и сколько прелести в этом полете! Приглядитесь и будьте, умоляю вас, внимательны. Когда она впервые поднимает руку и раскрывает рот, ее щелочки превращаются в большие глаза и наполняются блеском и страстью... Нигде в другом месте вы не найдете таких чудных щелочек. Когда она, моя альтерэго, начинает трубить, когда по воздуху пробегают первые трели, когда я начинаю чувствовать, что под влиянием этих чудных звуков стихает моя взбаламученная нега, тогда поглядите на мою маску и вам откроется тайна моей погони.
— Не правда ли, она прекрасна? — спрашиваю я тогда своих соседей.
Они говорят «да», но мне мало этого. Мне хочется уничтожить того, кто мог бы подумать, что эта необыкновенная субстанция не моя жена. Я всё забываю, что было раньше, и живу только одним настоящим.
Посмотрите, какая она Дэва! Сколько глубокого смысла кроется в каждом ее движении! Она понимает всё: и пространство, и макромир, и глубину бесконечности искусственного разума... Недаром корабль дрожит от аплодисментов.
По окончании последнего адельфорума я веду ее из корабля, бледную, изнеможенную, в один вечер пережившую целую паралель в перпендикулярном эфире. Я тоже бледен и изнурен. Мы садимся в наномероморп и едем в эдрариум. В отсеке она молча, не раздеваясь, бросается в пену умной слизи. Я молча сажусь на край телепорта и целую ее стрекательную мыщцу. В этот вечер она не гонит меня от себя. Вместе мы и засыпаем, спим и просыпаемся, чтобы послать к чёрту друг друга и...
Знаете, еще когда я люблю ее? Когда она присутствует на даунхимерах. И здесь я люблю в ней типичную Сайлент Хил. Какой, в самом деле, нужно быть дочерью инопланетянина, чтобы уметь перехитрить и пересилить свою природу так, как она умеет... Я не узнаю ее на этих глупых соусах... Из ощипанной утки она делает павлина...»
Это письмо написано невминяемым, едва разборчивым почерком. Писано оно по-марсиански и испещрено орфографическими ошибками.
Вот что пишет она:
«Вы спрашиваете меня, люблю ли я этого землянина? Да, иногда... За что? Знает только транскорпарация.
Правда, он некрасив, и несимпатичен. Такие, как он, не рожден для того, чтобы иметь право на взаимную любовь. Такие, как он, могут только покупать любовь, даром же она им не дается. Судите сами.
Он день и ночь невменяем как реплекант. Руки его трясутся, что очень некрасиво. Когда он нанюхается, он брюзжит и дерется. Он бьет и меня. Когда он трезв, он лежит на чем попало и молчит.
Он вечно оборван, хотя и не имеет недостатка в чартах. Половина моих сборов проскальзывает, неизвестно куда, сквозь его щупальца.
Никак не соберусь проконтролировать его. У несчастных инопланетян ужасно дороги скарбники. Они получают за свои труды все.
Тратит он не на марсианок, я это знаю. Он презирает пришельцев.
Он — лентяй. Я не видела, чтобы он делал когда-нибудь что-нибудь. Он сосет, нюхает, саморепликируется — и только.
Он нигде не кончил своей копии. Его исключили из первого курса аутсортинга за дерзости.
Он не сагрофоб и, что ужаснее всего, землянин.
Я не люблю господ землян. На сто землян приходится девяносто девять идиотов и один гений. Последнее я узнала от одного сагрофоба, землянина на марсианской подкладке.
Он нюхает отвратительный ƒ-крег.
Но у него есть хорошие стороны. Он более меня любит мое благородное естество. Когда перед началом трубы объявляют, что я высохла и трубить не могу, т. е. капризничаю, он ходит как убитый и сжимает кулаки.
Он не трус и не боится пришельцев. Это я люблю в землянах больше всего. Я расскажу вам маленький эпизодик из моих странствий. Дело было на Венере, 90 лет спустя по выходе моем из морозильной децефурны. Я была тогда еще очень свежа и только начинала трубить. Нюхала я каждый вечер, насколько хватало у меня моих отремонтированных сил. Нюхала я, разумеется, в компании репликантов. В один из таких киберулетов, когда я разнюхивалась со своими знатными почитателями, к столу подошел очень некрасивый и не знакомый мне гальвотроп и, глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Для чего вы нюхаете?
Мы захохотали. Мой землянин не смутился.
Второй вопрос был более дерзок и вылетел прямо из паробалистического пространства:
— Чего вы леняете? Негодяи, которые дают вам теперь ƒ - крег, не дадут вам ни чада, когда вы потеряете голос и станете обычной яйцеголовой!
Какова дерзость? Репликанты зашумели. Я же посадила гальвотропа возле себя и приказала подать ему ƒ-коктель. Оказалось, что поборник трезвости прекрасно нюхает Apropos 4. Гальвотропом я его называю только потому, что у него очень маленькая голова.
За его дерзость я заплатила браком с ним.
Он больше молчит. Чаще всего говорит он одно слово. Это слово говорит он грудным голосом, с дрожью в горле, с судорогой на лице. Это слово случается произносить ему, когда он сидит среди людей, на соусе, на кибердауне... Когда кто-нибудь (кто бы то ни было) скажет ложь, он поднимает голову и, не глядя ни на что, не смущаясь, говорит:
— Неправда!
Это его любимое слово. Какая инопланетянка устоит против блеска глаз, с которым произносится это слово? Я люблю это слово, и этот блеск, и эту судорогу на лице. Не всякий умеет сказать это хорошее, смелое слово, а муж мой произносит его везде и всегда. Я люблю его иногда, и это «иногда», насколько я помню, совпадает с произнесением этого хорошего слова. Впрочем, кто знает, за что я его люблю. Я плохой психолог, а в данном случае затронут, кажется, психологический вопрос...»
Это письмо писано по-марсеански, прекрасным, почти земным почерком. В нем вы не найдете ни одной грамматической ошибки.
Послано - 02 Ноябр 2012 : 18:33:55
Рассказ впечатляет. В принципе, он вполне даже ничего. Но есть вещи, которые это впечатление портят. Много всяких слов: "quasi-дома, grand-hôtel'ей" и прочего. Вот чудная фраза: "Он, le mari d'elle, сидит от нее за пять стадий, много пьет µ-алкокаротина, много ест ß-фо"... Отвал башки. В сочетании с устаревшими выражениями получается винегрет постмодернизм. На середине рассказа мой мозг перегрелся, уж простите, автор. Ещё удручает грамотность: "сзади она выжегает тут же за столом имя и фамилию " Сначала показалось, что слова типа "выжегает" написаны нарочно, для "атмосферы", но потом: "По-марсиански и по-англиски" "Это письмо написано невминяемым, едва разборчивым почерком. Писано оно по-марсиански и испещрено орфографическими ошибками." стало мне ясно, что, наверное, нет. Досадно.
Послано - 08 Дек 2012 : 12:23:27
« Им уже надоела Солнечная система, и они стали поговаривать о поездке в систему Альфа Центавра и будут поговаривать до тех пор, пока их не убедят, что у нее не такой уж замечательный голос,» сбой стиля - если уж изначально пошло ИХ - никаких НЕЕ далее тоже постоянные соскоки с нее на них и обратно, что стиль рушит окончательно.
«Ее можно видеть на галограммах-ВизионАэро» сначала подумала что опечатка - но далее снова ГАЛОГРАММА гОлограмма.
«Телеприсутствие меняет ее до неузноваемости» опечатка?
«Она зарабатывает до восмидесяти тысяч в год на деньги корпорации,» странная конструкция. так и не поняла, что имелось в виду
албанский не переношу даже в постах, а потому не могу признать грамотность достаточной для попадщания рассказа в топ
а жаль стиль восхитил и поначалу даже в лидеры прочила
Версия для печати
Послано - 01 Ноябр 2012 : 22:08:25
