Графоманство

...Весело гуляли выпускники Черной Академии, весело, пьяно и страшно. Гудел трактир, рекой лилось хмельное. Сухим порохом вспыхивали шумные пьяные ссоры и тут же гасли, залитые дешевым вином, сменялись не менее шумным пьяным весельем. Прятались в подвале ко всему, казалось, привычные служанки, десятой дорогой обходили веселое заведение случайные прохожие, даже ушлые трактирные крысы — и те забились в щели, дабы не попасть ненароком под горячую руку разгулявшимся не на шутку экс-кадетам. И правильно делали, между прочим. Потому что выпуск это... это выпуск. Позади — Академия, впереди — новая жизнь, веселись, душа, гуляй-празднуй, хорошо празднуй, на совесть, не было еще у тебя такого праздника и в другой раз не скоро будет! Гудит трактир, льется вино, поет сердце, хмелем согретое, птицей-соколом в небо рвется... Кто не испытал на собственной шкуре всех "прелестей" гвардейского воспитания, кто не считал с нетерпением узника дни до окончания десятилетнего срока, кто даже представить себе не может, что значит быть воспитанником единственной в стране Гвардейской Академии, не даром называемой ее кадетами Черной — тот вряд ли поймет ту неистовую, граничащую с безумием радость, что кипела сейчас в трактире. Кипела как суп в слишком плотно закрытом котле. Опасно кипела...
...А еще гости. Не часто, ох не часто заглядывали они в этот трактир на огонек. Тем более в такой день. Тем более такие гости. Нежданные, незваные, не к добру лихим ветром сюда занесенные. Почему не к добру — ясно. Вон значок у парня на плече нехорошо так поблескивает. Плохая примета. Очень плохая. К потере здоровья, говорят. Кто его потеряет — тоже не вопрос. Нужно было быть полным дураком, чтобы попытаться задеть, словом или делом, развеселую компанию новоиспеченных гвардейцев. Нужно было быть безрассудным храбрецом, чтобы просто попытаться войти в трактир, где эта самая компания празднует свое "второе рождение". И нужно было быть совершеннейшим безумцем, чтобы проделать и то и другое, имея на плече ненавистный каждому кадету знак одной из Высоких Школ.
— Открой-ка окно, трактирщик! Здесь дурно пахнет!
Ну, пся крев, холера ясна... Такого, честно говоря, никто не ожидал. Не ожидали здорово обалдевшие от подобной наглости участники попойки, что в мире водятся еще такие идиоты. Они, эти идиоты, давно должны были вымереть естественным путем, как те звероящеры, в виду полнейшего отсутствия инстинкта самосохранения. Да вот, видать, не вымерли. По крайней мере, один представитель вида идиотус абсолютус и неизлечимус благополучно дожил до наших дней, дабы повергнуть теперь в глубочайший ступор гордящихся своей выдержкой экс-кадетов. На мгновение в трактире воцарилась гробовая — без преувеличений, честное слово, — тишина. И, по крайней мере, двое из присутствующих тут же пожелали оказаться где угодно — хоть в том самом гробу! — только не здесь. Одним из двоих был Безрукий Адам, трактирщик и бывший гвардеец. Бывший, соответственно, некогда также кадетом и выпускником вышеупомянутой Черной Академии, и не забывший еще собственную бешено-разгульную молодость. А посему слишком хорошо представляющий реакцию своих постоянных клиентов на подобное заявление, а так же форму, которую могла принять эта реакция, ее возможные последствия и реакцию городских властей на эти самые последствия.
Вторым был школяр, неожиданно для себя, хотя и вполне ожидаемо, оказавшийся в центре всеобщего недоброго внимания, и теперь лихорадочно пытающийся понять, что же он все-таки натворил. Можно было поспорить (ха-ха), что он явился сюда на спор (гип-гип ха-ха!). А теперь на что спорим (три раза гип-гип ха-ха!) что скоро он об этом здорово пожалеет? Держись, барчук, сейчас пойдет потеха! В лучшем случае — морду лица набьют, сильно, но не до смерти. А вот в худшем... В худшем... Что ж, а почему бы и нет?..
Дальше случилось то, что, в общем-то, и должно было случиться. Секундная отсрочка истекла и...
Стук захлопнувшейся двери и лязг засова...
(Безрукий Адам, прикинув масштаб надвигающейся катастрофы, благоразумно ретировался на кухню.)
Нервный смешок, плавно переходящий в сдавленное хрюканье...
(ваша покорная слуга оценила по достоинству идиотизм ситуации.)
Грохот опрокинувшейся мебели...
(попятившийся школяр наткнулся на своевременно подставленный кем-то из выпускников табурет.)
...одновременно нарушили повисшую в трактире тишину. Три камешка, упав, подтолкнули лавину. С кипящего котла сорвало крышку.
— А посмотрите-ка кто к нам прише-е-ел!..
— Надо же, какой чи-и-истенький...
— Аккуратненький...
— И без единого синяка!..
— Ништяк, ребята, ща мы это поправим!
Пьяные крики, пьяный гогот, распаленное воображение, не способное примирить осознание запретности творимого с навеянной хмелем и потому несокрушимой уверенностью в собственной неуязвимости, пьяный кураж, когда перспектива наказания не останавливает — лишь подхлестывает... И властный окрик:
— А ну стоять!

Устроить дуэль — это была моя идея. Я — Инга. Инга Шен, Змея Шен. Хотя чаще всего, пожалуй, Гадюка Шен. Или просто Гадюка — для друзей. Для наставников и прочего начальства я Стервь Рыжая и Гадина Подколодная. А как называют меня враги — зависит исключительно от их собственной фантазии и чувства юмора. Как по мне, так у них переизбыток первого и явные проблемы со вторым. У меня же ни с тем, ни с другим, увы, проблем нет. Вернее есть, но несколько иного рода: собственный длинный язык и любовь к извращенным шуткам не раз и не два заводили меня в неприятные ситуации. Мягко говоря, неприятные.
Впрочем, по сравнению с ситуацией, в которую я влипла на этот раз те неприятности и неприятностями-то, строго говоря, не были. Так, легкое развлечение на досуге. А все почему? А все потому, что всегда лучше десять раз прикусить язык, чем один раз распустить. Не остановила бы товарищей, позволила б им отметелить парня от души — меньше было бы проблем и у парня, и у меня. Только где ж это видано, чтоб Инга Рыжая смолчала, когда есть возможность высказаться. Или отступила, когда есть возможность сыграть злую шутку над ближним своим. При этом я начисто лишена была полезной привычки просчитывать последствия своих поступков, ибо всегда и во всем следовала завету величайшего из полководцев: "Главное — ввязаться в драку, а там видно будет". В этом мы со школяром-самоубийцей оказались единомышленниками и товарищами по несчастью. Причем под монастырь нас обоих подвела, хоть и разными путями, одна и та же причина: злосчастный значок. Мне право же стоило рассмотреть его повнимательнее. Почему, ну почему, во имя Неба и Преисподней, из всей чертовой дюжины самых разнообразных тварей на этом значке оказалась именно ящерица? Симпатичная такая ящерица, эмблема печально известного и трижды проклятого Айдештурма...

Их было тринадцать. Тринадцать Высоких Школ, оплотов и рассадников родовой аристократии герцогства, тринадцать башен, полукольцом охвативших город, тринадцать заведений, в которых дворян учили быть дворянами, вассалами и сюзеренами, полководцами и придворными, министрами и епископами... И одна Гвардейская Академия, сиротский приют, питомник будущих гвардейцев знаменитой "черной сотни", а также офицеров низшего и среднего звена — для тех, кто не удостоился чести попасть в личную охрану герцога; Черная Академия, чьим выпускникам высочайшей герцогской милостью дарованы были дворянские привилегии — но не дворянство. Разумеется, мы черной завистью завидовали им, пользующимся благами ничем не заслуженными, полученными лишь потому, что стерва-Судьба улыбнулась им при рождении. Разумеется, они презирали и ненавидели нас, плебеев и наглых выскочек, посягнувших на извечные права аристократов. Разумеется, вся эта ненависть и зависть, гордость и презрение приводили к жестоким схваткам, после которых большинство драчунов с нашей стороны, включая легко раненых, зачастую оказывалось в карцере, и хорошо еще, если не в колодках. Как наказывали их — не знаю, но наказывали, факт. Иначе с чего бы все без исключения участники стычек с таким достойным лучшего применения единодушием стремились избежать внимания городской стражи?
И все же при всей той искренней, страстной и нежно лелеемой вражде, что имела место быть между двумя лагерями, одна из Высоких Школ всегда предпочитала держаться слегка в стороне от конфликта. Айдештурм, Башня Ящерицы. Детище фра Ильмаринена, о котором ходили самые разнообразные слухи, начиная с "внебрачного сына герцога" и кончая "дьяволопоклонником, продавшим душу за нечеловеческое мастерство фехтования". Как бы то ни было, он, бес его знает почему, строго-настрого запрещал своим воспитанникам уличные драки. В результате чего ученики Айдештурма при виде кадетов с демонстративным высокомерием крутили носами и цепляли на физиономию выражение типа "ввязываться в вульгарные стычки с плебеями — ниже моего достоинства".
Кадеты в ответ с не менее демонстративной надменностью игнорировали "ящериц", делая вид, что их вовсе на свете не существует. У них на то были уважительные причины. Не только потому, что выученики фра Ильмаринена — даже худшие из них — владели оружием на порядок лучше своих коллег из других школ, не говоря уж обо всех прочих (читай — гвардейцах-недоучках), но и потому, что с теми, кто имел глупость связаться с этой школой, случались порой, совершенно неожиданно, разные происшествия. В большинстве своем довольно неприятные. Ребята никогда не ввязывались в драку по своей инициативе, а ввязавшись предпочитали применять секретный прием, в народе называемый "ноги в руки", всякий раз, когда ситуация оборачивалась не в их пользу. Зато мстили потом за своих жестко, отлавливая врагов поодиночке и рассчитываясь с ними по принципу "за око — два ока, за зуб — все какие есть в наличии". Само собой, другие школы тоже пытались защищать своих... вот только получалось это у них далеко не так эффективно, в чем ваша покорная слуга убедилась однажды на собственном опыте. Прежде я никогда не упускала случая "приласкать" где-нибудь в темном переулке случайно встреченного школяра, особенно ежели того под белы ручки поддерживала парочка моих товарищей. Пока не нарвалась как-то раз сдуру на "ящерицу", и не сама не узнала чуть позже, каково это — когда двое держат, а один бьет. Не то чтобы меня так уж портил сломанный нос, но больно было. А пуще того — унизительно...

...М-да, обидно, конечно, но еще недавно казавшаяся мне блестящей идея как-то разом утратила свою привлекательность. Собственно, ей на это понадобилось ровно столько секунд, сколько понадобилось моему излишне бурному воображению, чтобы в красках представить ее возможные последствия. Нужно ли говорить, что картинка получилась в стиле "макабр"? Этакий этюд в багровых тонах. Я остро пожалела о том, что слово — не воробей, и даже не канарейка. Может, я и надеялась в глубине души, что мое предложение примут за шутку, может быть, ждала, что кто-нибудь более трезвый меня остановит — никто не засмеялся и не вспомнил об осторожности. Никто, к величайшему моему сожалению, не собирался меня останавливать. Трезвость и трезвомыслие были сегодня среди экс-кадетов в большом дефиците. Зато вдоволь хватало пьяного азарта. Бурный энтузиазм, с которым друзья-товарищи приняли мое предложение, внушал дрожь и трепет душевный. Что вполне естественно — не им же это предложение в жизнь претворять. Дальнейшее ход событий был очевиден, как миазмы в сортире и столь же воодушевляющ: инициатива наказуема, назвалась горшком — полезай в печь, сказала "гоп" — прыгай. А ежели чего, то и отвечать будет угадайте кто? Правильно, Инга-Гадюка. Идея ее, исполнение тоже, вот пусть сама и выкручивается, даром, что ли, ее Змеей окрестили...
Ввязываться в сомнительную авантюру с трудно предсказуемым результатом было страшно, но куда страшнее оказалось пойти на попятный. Порядки в Академии были жестокие: проявишь трусость, покажешь слабость — не будет тебе жизни в казарме. Растопчут. Слабым не место в Гвардии. Исходя из этого принципа, начальство не только не осуждало, но даже поощряло тайком "неформальные отношения" среди учеников, благодаря которым для выпускников, не менее десяти лет сознательной жизни проведших в этой мясорубке, устанавливался определенный уровень физической и моральной выносливости. Те, кто до этого уровня не дотягивали, отсеивались путем естественного отбора: убегали, кончали с собой, а бывало, что и погибали от рук своих же, с позволения сказать, товарищей. За годы участия в общественной жизни Академии я успела не только познакомиться, в том числе и на собственной шкуре, с обширнейшим репертуаром казарменных развлечений, но и слегка обогатить его. И снова превратиться из активной их участницы в пассивную не имела ни малейшего желания.
Для успокоения нервов и разрешения сомнений пришлось прибегнуть к старому испытанному средству от всех печалей. Новые саночки по старой дорожке проехались как по маслу. Еще стаканчик — за победу! — и... вуаля. Отличный фокус, куда там уличным фиглярам. Липкий страх легким движением руки превращается в приятный мандраж, нехорошие предчувствия — в азартное предвкушение, а будущее, еще недавно наводившее на мысли о чертях, чернилах и заднице дикобраза, внезапно меняет масть. В самом деле, чего это я? Ну, влипла, бывает, первый раз что ли? Зато, какие перспективы! Какой великолепный, в кои-то веки представившийся случай! Побить противника его же оружием, доказать всему свету, что гвардейцы тоже не лыком шиты, щи не сапогом хлебают, и оскорблений не спускают, будь ты хоть трижды аристократ и самого дьявола выученик... Нет уж, такой случай упускать было нельзя. Да никто и не собирался, я — меньше всех, не смотря на то, что приводить идею в исполнение придется мне лично. Перспектива одержать вверх на дуэли над одним из них — тех, кто, по общему мнению, значительно превосходил нас в искусстве фехтования, была соблазнительна, как декольте куртизанки.
Что вы говорите? Оружием лучше владеют? Воистину так. Оружием их учили владеть так, как нам и не снилось, увы, несмотря на все старания наших наставников перенять их приемы и техники. Вот только это — не тот случай. Одного-единственного взгляда довольно было чтобы понять: мальчишка, хоть и немногим меня младше, но — сопляк, щенок, один из младших учеников, не вчера, так позавчера впервые взявший в руки настоящий меч и переполненный по этому поводу гордостью — совершенно безосновательной. Учителя с таких щенков обычно стараются глаз не спускать и из Школы без крайней на то необходимости носа высунуть не позволяют. Почему — становилось понятно, стоило только взглянуть на этого горе-бретера.
Что там еще? Авторитет Школы? Есть такое дело. Вот только мне сейчас любой авторитет до лампады, пусть даже завтра я и пожалею о том сугубо и трегубо. Известно ведь: пьяному море по колено, пьяному гвардейцу — по щиколотку, пьяный же выпускник Академии пройдет по воде аки посуху и пальца не замочит. Я была пьяна — от вина, от собственной храбрости, а пуще всего — от предвкушения триумфа, восторга в глазах товарищей, славы "победительницы Айдештурма"... Слово "посмертной", вставленное ехидным внутренним голосом, было отметено как не соответствующее торжественности момента. Приступ нездоровой трезвости благополучно миновал, третий стакан вина метлой прошелся по закоулкам моей и без того не отягощенной лишними мыслями головы, выметая последние сомнения... Между прочим — самое что ни на есть идеальное состояние для хорошей драки: ничто не отвлекает от процесса.
Кто пьяная? Я пьяная? Да что вы говорите! Ну, пьяная, и что с того? Думаете драться не смогу? А вот... огурец вам в... в зубы. В смысле не дождетесь. Пить, знаете ли, уметь надо. Так вот, я — умею. Правильное обращение с вином позволяет добиться состояния эйфории при сохранении относительной ясности головы и приемлемой координации движений. Я, путем многочисленных экспериментов, давно уже установила собственную норму, и обычно старалась не превышать ее. Да-да, сейчас я ее тоже не превысила... ну, почти не превысила... Ну ладно, слегка превысила. Стакана этак на три. На те самые три стакана, которые помогли мне избавиться от лишних сомнений. Как следствие, в голове у меня уже шумело, но ноги еще не заплетались, и руки слушались — стало быть, порядок...

Итак, картина маслом: посреди залы — стихийно образовавшаяся дуэльная площадка, столы у стен, почтеннейшая публика — на столах, а в центре всеобщего внимания — я, любимая. В руках — неизменные близнецы са-шхо, "длинные ножи" — любимая игрушка, предмет моей гордости и всеобщей зависти. Ножны долой, куртку тоже. Остаюсь в штанах и сорочке. Черных, как и положено гвардейцу "черной сотни". Или выпускнику Черной Академии. Все присутствующие сейчас здесь, в общем и целом двадцать человек, одеты так же. Первое, что делает выпускник, узнав, что ему выпало войти в двадцатку избранных — тех, кого ждет испытание на почетное звание гвардейца, — одевается в черное. Это еще не форма, но уже знак принадлежности. Право надеть черную форму получат не все — только десятеро, прошедшие испытание. Еще десятеро станут офицерами дворцовой стражи или охранки — кому как повезет. А не повезет остальным тридцати с лишком: их направят в армию. Мне нравится гвардейская форма, строгая, элегантная, по-своему эффектная. Даже на мне она будет смотреться довольно неплохо, а уж про мою одежду такое нечасто можно сказать. Я знаю, что очень скоро надену ее. Я знаю, что пройду испытание. В нынешнем выпуске я — из лучших. Я не провалюсь.
"Угу, если доживешь".
Это опять мой внутренний голос. Еще более ядовитый, чем "внешний". Самой слушать противно. Провокационные мысли прогоняю, но неприятный осадок остается. Доживу там, или не доживу, но если господа благородные мстители из Айдештурма выберут для свершения праведного возмездия за поруганную честь сотоварища один из дней накануне испытания — мне несдобровать. Провалю экзамен — не прощу. Ни себе, ни им.
Чтобы не думать о грустном, наблюдаю за своим оппонентом. В данный момент он безуспешно пытается выпутаться из собственного плаща. Никогда не понимала эту моду. Красиво конечно, никто не спорит, но... Не самая ведь удобная одежда — и распахивается, и ветер пропускает, и рукам мешает, и в ногах путается — однако ж вот носят. Форс держат. Еще бы, ведь полы редингота не запахнешь этак элегантным движением руки, а куртку не бросишь широким жестом даме под ноги — масштаб, как говорится, не тот. Зато и дурня из себя строить не будешь, пытаясь в нужный момент отыскать среди складок рукоять меча. И хорошо, если только дурня. А то ведь можно и покойником стать. Парень еще легко отделался. Его всего-навсего отправили в круг пинком под зад — дабы не испытывал терпение почтеннейшей публики. Рядом с "ящерицей", глухо звякнув, приземлился его меч. Пока мой визави воюет со своим облачением, я внимательнейшим образом рассматриваю его оружие. Во-первых, потому что мне любопытно, а во-вторых, потому что меня сейчас этим самым оружием убивать станут. Так что мне сам бог велел (не знаю, правда, который, но это мелочи). Я бы этот меч еще и в руки взяла, вес и балансировку прикинула, заточку ногтем попробовала... да вот беда — нельзя. Не положено. Правила не позволяют. Что значит, какие правила? Дуэльные, какие же еще, те самые, которые Кодексом Битвы называются. Неписаным, правда, кодексом, но кого и когда это волновало. Правила есть, и все кому это надо, их знают. Ну а насчет исполнения — это уж как получится.
Так вот, означенный Кодекс, неведомо кем во времена оны придуманный и любым курсантом с младых ногтей назубок заученный, запрещает прикасаться к оружию противника без его, противника, на то разрешения. Он, разумеется, еще много чего запрещает. И почти всегда запреты эти дружно игнорируются. И уж тем более никто не вспоминает о них во время обычных, с позволения сказать, "дуэлей" между школярами и кадетами, которые, собственно, и не дуэли вовсе, а скорее уж драки. Причем драки без правил, так называемый Вольный Кодекс, когда каждый использует все, что имеет в наличии, от кинжалов — единственного оружия дозволенного и нам и им вплоть до совершеннолетия — и до (гм-гм) зубов. Так какого черта мне вздумалось именно сейчас устроить дуэль "по правилам"? Честно говоря, сама не знаю. Просто показалось, что это будет... ну, логично, что ли? Без правил парня можно было поколотить и отпустить с миром, а коли уж я заварила всю эту кашу с дуэлью, так и солить ее буду строго по рецепту. Кроме того, какой смысл устраивать подлянку, если победить можно и так? Чисто победить, красиво, с шиком? В конце концов, для чего все это затевалось — для того, чтобы доказать всему свету... ну, все, что можно доказать. А для этого просто таки совершенно необходимо, чтобы все было гладко, как на турнире, с чувством, с толком, с расстановкой... Так, будто на меня сейчас глазеет не орава вдрызг упившихся коллег вкупе с перепуганной, но страсть какой любопытной трактирной обслугой, а вся родовая знать с герцогом собственной персоной во главе.
Мне снова стало смешно. По правилам (если уж сходить с ума последовательно) мне сейчас следовало: продекламировать высокопарную и в высшей степени бессмысленную формулу вызова; выслушать не менее бессмысленный ответ; выслушать секундантов, в чьи обязанности входит непременная попытка помирить противников; дать подтверждение вызова; выслушать подтверждение оппонента; заслушать правила дуэли, мнение все тех же секундантов о телесном и душевном здоровье дуэлянтов, их оружии и поводе дуэли — и только после этого становиться в стойку. На практике же не было ни официального вызова, ни подтверждения, ни даже сколько-нибудь уважительного повода для дуэли. (Если не считать таковым брошенную парнем рискованную фразу, на самом деле довольно двусмысленную — в конце концов, запашок в трактире действительно стоял тот еще... А что вы хотите? Это все же трактир, а не дамский будуар.) Секунданты, вместо того, чтобы мирить противников, следили, чтобы их подопечный не ретировался раньше времени с поля боя и одновременно лечили его от излишнего миролюбия. В результате их усилий, мой визави вместо торжественной декламации официальных формул упражнялся в сомнительного качества красноречии на тему моих физических и умственных достоинств, а также интимных пристрастий моих предков до десятого колена включительно. Речь получалась эмоциональной и тем более увлекательной, что оратор явно не знал буквального значения половины употребляемых им выражений. Информационная ценность тирады сводилась к одному-единственному предложению: "Вы все еще пожалеете!"
Парень был по-своему прав. «Ящериц»-то игнорируют, в конце концов, не без причины — обычно игнорируют, но не сегодня. Крепкое вино в сочетании с ощущением долгожданной (и недолгой, такой недолгой!) свободы кружит голову не хуже запретной травки, дарит иллюзию вседозволенности... В другой день, в другом месте, в другой ситуации его бы не тронули. Разве что посоветовали бы прикусить язык да проводили бы подзатыльником. Но не здесь и не сейчас. Напрасно парень крутится ужом на сковородке, пытаясь продемонстрировать свой значок как можно большему количеству народа, напрасно поминает всуе имя своего учителя. Ребятам его бояться резону нет, а я уже отбоялась. Меня сейчас и легионом зеленых чертей не проймешь. Так что никуда ты от меня, дорогуша, не денешься.

Картина маслом номер два: оппонент уразумел, что от судьбы (в моем лице) не уйдешь, перестал давить на психику и теперь активно делал вид, что все идет по плану. Проще говоря — стал в стойку. А хорошо мы все-таки вместе смотримся. Он меня на год младше — и на полторы головы выше. А также раза в два крупнее. На жаргоне наших наставников — "бычок", крупный, малоповоротливый, но очень сильный, из тех, кто к пятнадцати годам превращается в мужчину — к несчастью, только внешне. Рядом с ним я, с моими без малого четырьмя локтями роста и фигуркой, заставляющей встречных на улице участливо спрашивать "Девочка, ты не заблудилась?", смотрелась, мягко говоря, несерьезно. Еще более несерьезно смотрелись легкие са-шхо, длинной в перехват руки и без гарды, рядом с массивным "бастардом", явно самым длинным из тех, что можно носить на поясе, не опасаясь оставлять за собой при ходьбе глубокую борозду. Короче, достаточно было непосвященному бросить на нас двоих взгляд со стороны, чтобы тут же побежать заказывать гроб. Длиной ровно в четыре локтя. И совершенно напрасно. Потому что я своими "ножичками" на спор волку голову с одного удара сносила. Причем оный волк в это время отнюдь не стоял на месте...
Дуэль началась, как всегда, незаметно. Если между вами нет герольда, бросающего красный платок, или секунданта, взмахом руки возвещающего начало, очень трудно определить, как и в какой именно момент приготовления к дуэли переходят в собственно дуэль. Вроде бы противники еще стоят, как и мгновенье назад, спокойно, расслаблено, еще выслушивают последние наставления секундантов, еще пытаются сосредоточиться, оценить диспозицию, но вот сцепились взгляды, и повисло в воздухе звенящее напряжение, и началась борьба, пока еще беззвучная — за право нанести первый удар. Выиграет безмолвную схватку тот, кто уступит это право противнику, заставит его раскрыться. Первое движение — мягкое, скользящее, почти незаметное глазу, стойка плавно перетекает в стойку, движутся уже оба противника, пока еще по кругу, присматриваясь, изучая, пытаясь определить стиль противника, его сильные и слабые стороны, дразня, издеваясь, стараясь вынудить того, другого напасть первым... У него в каждом движении — надменное презрение, кто ты и кто я, на кого руку подняла, шваль безродная, в ногах валяться будешь, пощады просить, бравада, рисовка, все напоказ, на публику, а поджилки-то трясутся... Я, способная обезьянка, двигаюсь легко, даже небрежно, жесты спокойные, расслабленные, оружие острием вниз, ты мне не противник, насмешка, барское раздражение — стиль, подсмотренный когда-то у одного дуэлянта из тех... Выпад!
Не мой!
Парирую широким движением. И теряю контроль над собственным телом. Не думаю, не чувствую, растворяюсь в ритме боя, в звоне металла, в блеске свечей на полированной стали — состояние близкое к боевому безумию берсеркеров... или к любовному экстазу...

Выход из транса резкий, шоковый. Мир, еще мгновенье назад не существовавший, рывком вторгается в сознание. Схватка длилась секунд пятнадцать, от силы двадцать. Схватка закончилась. Теперь начинается игра. Снова движение по кругу, медленное, текучее. Диспозиция не меняется, меняются роли. Сцена та же, но на ней уже не два противника, а — охотник и жертва. Вы когда-нибудь видели кошку, забавляющуюся с раненым воробьем? Так вот: кошка сейчас я. Нет, вы меня неправильно поняли. Он не ранен, даже не оцарапан. Но совершенно деморализован. Знаете то состояние, когда понимаешь, что с тобой сейчас могут сотворить что угодно, а ты ни-че-го не можешь с этим поделать? Не знаете? Ваше счастье. А я знаю. И он теперь знает. Потому что я действительно могу сделать с ним что захочу.
Осталось придумать, что именно.
Впрочем, это-то как раз не проблема. С воображением у меня, как уже было сказано, полный порядок, особенно когда дело касается издевательств над ближним своим. Закавыка была в том, чтобы сделать победу предельно убедительной и неоспоримой, но при этом соблюсти меру. Убивать я его не собиралась. Во-первых, это неспортивно, во-вторых, мне моя жизнь дорога, и в-третьих, смерть противника — еще не доказательство твоего превосходства. "Ему просто не повезло" — как сказал наемный убийца, когда клиент, поскользнувшись, напоролся на его кинжал. С другой стороны, если я отпущу парня совсем уж невредимым — свои не поймут. Иными словами, мне в срочном порядке требовалось сделать что-то, что не позволит школяру скрыть свое поражение или оправдать его пресловутым "невезением", при этом не слишком навредив ему и имея в виду, что все, что я проделаю с ним, кто-то непременно попытается проделать со мной в самом скором времени. Вывод? От членовредительства, скорее всего, тоже придется отказаться. Хотя бы потому, что "случайно" оттяпать человеку, скажем, правую руку куда проще, чем аккуратно выбить из той же руки оружие. Или, допустим, срезать пояс...
Я пресекла неумелую попытку отрубить мне голову и неожиданно для себя самой рассмеялась. Срезать пояс — это хорошо. Но зачем же ограничиваться одним только поясом? Идея была бредовой, да, но не более бредовой, чем большинство идей, приходящих мне в голову. И уж точно не более бредовой, чем вся эта затея с дуэлью. Зато куда более смешной...
Минут этак через десять в голос хохотали уже все присутствующие. Не оценил шутку разве что мой бывший — да, теперь уже бывший — противник. Ну нету у человека чувства юмора, что тут поделаешь? Зато теперь он наверняка не сможет заявить, стыдливо отводя глаза, что ему, дескать, не повезло, что он поскользнулся (отвернулся, отвлекся, не успел приготовиться), что проклятая гадина — каков каламбурчик, а? — взяла его на нечестный прием, что их было десятеро на одного... ну и так далее. Люди богаты на выдумку, когда нужно найти оправдание собственным промахам — по себе знаю. Но школяру придется здорово извернуться, чтобы объяснить учителю свой внешний вид. Он, этот вид, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Собственно, на данный момент, из одежды на нем оставались только перчатки, сапоги и пояс. Все остальное либо валялось на полу, либо свисало живописными лохмотьями, неспособными прикрыть ничего из того, что должно было быть прикрыто.

Вы когда-нибудь видели, как меч пытаются использовать в качестве фигового листа? Незабываемое зрелище. Особенно учитывая кое-чей невысокий, прямо скажем, уровень владения мечом. Можно было побиться об заклад, что этот кое-кто непременно себе кое-что отрежет. Отчасти чтобы избежать кровопролития, отчасти из дурного желания продлить забаву, я швыряю парню свою куртку, кем-то услужливо мне поданную. Те из коллег, кто еще находился в вертикальном положении, после этого ложатся на пол. Потому что, учитывая разницу в габаритах, единственное, то школяр мог сделать с моей курткой — это повязать ее на пояс, на манер гульфика. Что он, кстати, и сделал — не побрезговал. После чего (о, людская неблагодарность!) снова попытался проткнуть меня мечом. Я так обиделась, что даже отвечать не стала, плюнула и пошла подбирать ножны. Пусть бегает за мной, если хочет. Вон, вокруг полно желающих посодействовать, добрый совет дать — за какой конец ему следует меч держать, и куда этот меч следует засунуть...
Жестом велю коллегам проводить парня до двери. Меня, что характерно, слушаются. Берут "ящерицу" под белы ручки и с изысканной, я бы даже сказала — изощренной, вежливостью выпроваживают на улицу (нежарко там... ну да ничего, не зима, небось, не простудится). Когда придет время платить по счетам, господа-товарищи, друзья и единомышленники, враз забудут, что вообще со мной знакомы. Но сейчас они меня на руках носят и глаза заглядывают — не пожелаю ли еще чего-нибудь, — чем я и пользуюсь совершенно беззастенчиво. А чего стесняться? Будем считать это авансом за грядущую опалу.
Пью. За победу, за Гвардию, за гвардейцев и черную гвардейскую форму, за удачу на экзамене и даже — кто бы мог подумать! — за Черную Академию. Гуляют выпускники, будущие гвардейцы, летят шутки, гремит смех, поет сердце, душа радуется... Радуется, радуется, а где-то на самом дне ее копошится червячком паскудная мысль. Душишь ее, эту мысль, в вине топишь — а она не тонет, воли ей не даешь, в самый дальний угол загоняешь — а она нет-нет, да и высунется, выползет, когда не ждали, злорадствует, напоминает: не бывает, мол, вина без похмелья, а греха без расплаты. Хорошо гулялось, суметь бы теперь по счетам расплатиться...

Да только кто ж тебе даст? Проблемы, вчера оставленные "на утро", то самое, которое "мудренее", за ночь, увы, никуда не делись, в кувшине с вином не утонули, и теперь настойчиво стучатся в твою и без того трещащую голову. В моем случае стук раздавался сразу с двух сторон...
С одной стороны меня донимала мысль о предстоящем экзамене. Да, я была лучшей, да, меня побаивались и соученики, и забияки из тех, и даже кое-кто из наставников, да, я была уверенна в себе, как конная статуя на дворцовой площади, но... Но. Все мы были уверенны в себе. Все были одеты в черное, все говорили: "Когда я стану гвардейцем..." "Когда" а не "если". Пусть суеверные горожане плюют через левое плечо, чтоб черт не подслушал и не вывернул удачу наизнанку — выпускникам Академии черт не страшен. Все мы сейчас — будущие гвардейцы. Вот только десятеро из нас так никогда и не превратятся из "будущих" гвардейцев в настоящих. Мысль о том, что я могу оказаться в этой десятке, горше хинной коры, и ее, в отличие от коры, не сплюнешь. Крутится в голове, тревожит, мешает сосредоточиться. Да и как тут сосредоточишься, когда не понятно — на чем? Как подготовиться к экзамену, когда никто не знает, а если знает — не говорит, в чем состоит испытание, по каким критериям, кроме самых очевидных, отбирают в Гвардию кандидатов? Никто не знал даже, когда состоится экзамен: от выпускных испытаний до отборочных обычно проходило от трех дней до дюжины — для каждого по-своему. Никто никого ни о чем не предупреждал. За кандидатом могли прийти в любой день, в любое время суток, после чего снова увидеть его можно было либо в казармах Гвардии, среди таких же, как и он счастливчиков, либо в трактире Безрукого Адама, в компании товарищей по несчастью.
Последующие три дня мы будем предоставлены сами себе. Теоретически эти три дня давались нам на размышление и принятие окончательного решения. Теоретически, у нас был выбор: принести присягу — или отказаться, служить герцогу — или остаться вольной птицей... Теоретически. На самом деле никакого выбора не было. Или ты в гвардии, или ты в армии, или добро пожаловать на "дно". Профессия наемного убийцы, конечно, прибыльная, но слишком уж опасная. Даже опаснее службы в армии. А главное, заниматься-то придется тем же самым. Только в одном случае тебе почет и уважение плюс верный кусок хлеба, а в другом — клеймо и кандалы в награду. Если поймают, разумеется. Если не поймают — тоже ничего хорошего, крысиная жизнь. Из Академии бегали часто, но чем старше курс, тем меньше было беглецов. Из выпускников уходили только совсем свободой ушибленные, те, для кого любое подчинение — хрен горький, а любое начальство — лютый враг. Таких было немного, те, кто хотел, обычно уходили раньше. Остальные же клялись во всеуслышание, что ноги их больше не будет в проклятой Академии и отправлялись праздновать выпуск — чтобы потом, отгуляв "свой" день, вернуться в надоевшую до судорог казарму, к остозвездевшим занятиям: тренировки, воинское правило, зубрежка, снова тренировки, снова зубрежка: политика, дипломатия, придворный этикет... А что вы себе думаете? Все-таки личная гвардия его светлости герцога — это вам не солдатня, и даже не набранное из купеческих сынков городское ополчение. Мы были не то чтобы очень хорошо воспитаны, и не так чтобы слишком высокообразованны, но и читать умели, и писать, и не только это...
Собственно, мы сейчас как раз и возвращались в казарму. В ту самую казарму, к тем самым занятиям. Якобы, для подготовки к экзамену. А на самом деле, кажется, просто потому, что нам некуда больше было идти. Либо в казарму, либо в трактир. В трактир и хочется, да сил нет, слаб организм человеческий, не поспевает за духовными потребностями. Да и упиваться в дребадан перед самым важным в твоей жизни испытанием как-то непредусмотрительно. Так что как ни крути, а путь нам один — в казарму, в нее, родимую.
И все бы ничего, да только с другой стороны не давала мне покоя еще одна мыслишка, совсем уж гнусная. Про то, что в казарму-то я вернусь, а вот выйти из нее снова мне не доведется уже до самого экзамена. Потому что дружки школяра, отправленного мной вчера в школу в чем мать родила, наверняка будут под самыми воротами круглые сутки дежурить. Посменно. Если бы не экзамен, я бы сегодня же отправилась гулять по городу. В одиночку. Демонстративно. У меня куча недостатков, но, видит небо всеблагое, трусость среди них не значится. Никто и никогда не смел сказать, что Гадюка Шен чего-то на этом свете испугалась. Если бы не экзамен! Если бы да кабы...
В том-то все и дело, что — экзамен. И вряд ли экзаменаторов хоть сколько-нибудь колышут мои разборки с воспитанниками Айдештурма. Вряд ли они посочувствуют мне настолько, чтобы изменить из-за моих неприятностей порядок экзаменовки. Вряд ли они вообще мне посочувствуют. Отношение начальства к кадетским проблемам всегда было предельно ясным: твои проблемы это только твои проблемы, если ты не можешь с ними справиться — тебе не место в Гвардии. Я не готова была смириться с тем, что мне не место в Гвардии — следовательно, мне придется смириться с вынужденным затворничеством в стенах казармы. Это, впрочем, не так уж страшно. Мне, главной заводиле и непременной участнице всех кадетских безобразий, не привыкать к нарядам вне очереди и отсутствию выходных. Хуже другое. Смириться придется так же и с косыми взглядами, и с издевательским шепотком за спиной, и с приглушенными смешками. Инга Шен испугалась! Инга Шен боится высунуть нос за ворота казармы! А не нужна ли Инге Шен охрана? Готова поклясться, что о моем вчерашнем подвиге никто не вспомнит. Зато припомнят многое другое...
А самое паршивое, что в глаза мне этого никто не скажет. Не посмеют. Знают: за такие слова отделаю — мало не покажется. Шептаться будут за спиной — но так, чтобы я услышала. И ничего с этим не поделаешь: или терпи, или отправляйся к "ящерицам" на расправу. Поскольку доказывать собственную храбрость такой ценой мне сейчас не в масть, придется терпеть. Три дня как минимум — двенадцать как максимум. Вот уж когда пожелаешь, чтоб день испытания наступил поскорее — "раньше начнешь, раньше кончишь", как сказал разбойник, когда ему влепили каторгу пожизненно.

Из меланхолической трясины, в которой я увязла по самые уши, меня выдернул окрик не подозревающего о моих душевных терзаниях Самаэля:
— Глянь-ка, Гадюка, уж не по твою ли душу?
Самаэль, он же Маль, был бретер и задира, главный мой товарищ по хулиганским выходкам и вечный соперник, всегда готовый учинить пакость. Укороченное Маль — "Шрам" — подходило ему как нельзя лучше: по количеству отметин на шкуре он переплюнул даже меня. И то, что голос его прозвучал не испуганно, нет, но как-то... встревожено, что ли, отрезвило меня получше оплеухи. Если то, что ухитрилось встревожить Маля, в самом деле явилось по мою душу, пора побеспокоиться о ее сохранности.
Источник беспокойства обнаружился не сразу. Он, этот источник, спокойно стоял у стены, не то что бы на дороге, но так, что обойти его ватаге выпускников по узкому тротуару не было никакой возможности. Нужно было знать привычки и обычаи воспитанников Гвардейской Академии, чтобы понять, почему этот факт вызвал такое замешательство. Буйный нрав и необузданность кадетов были хорошо известны горожанам, равно как и размах, с которым они обычно праздновали выпуск. Город давно привык к происходящим раз в год безумным попойкам, так что, завидев где-нибудь в начале весны не вполне вменяемую компанию юнцов и юниц в новенькой черной одежде, дворянин временно забывал про родовую гордость, а торгаш — про купеческое достоинство, и оба благоразумно спешили отойти подальше. Потому как наказать, по примеру одного безумного царя, можно даже море — только вот какая тебе от того радость, если ты уже утонул? К этому все привыкли, это было нормально и не вызывало удивления. Именно потому такое удивление вызвало то, что кто-то посмел не уступить нам дорогу. И именно потому означенная компания отреагировала на сие недоразумение таким несвойственным для нее образом, а собственно: остановилась в смущении.
Трудно сказать, почему все, включая вашу покорную слугу, единогласно решили, что незнакомец явился по мою душу. Скорее всего его просто узнали. Даже не в лицо — благодарение богам, никому из нас не доводилось до сих пор лицом к лицу сталкиваться с главой самой влиятельной из Высоких Школ — а по манере держаться, по выражению лица человека, не сомневающегося в своем праве находиться там, где он пожелает, и вполне способного это право отстоять в случае чего. Почему-то глядя на этого невысокого, неброско одетого, не первой молодости мужчину ни у кого из молодых и сильных даже мысли не возникало не то что с дороги его оттолкнуть — глянуть непочтительно.
А еще потому, что незнакомец, кажется, тоже был уверен, что ему нужна именно я. Во всяком случае, нащупав меня взглядом среди соучеников, он глаз уже не отводил, рассматривает в упор, как любопытную зверушку. Ну конечно. Следовало ожидать, что пострадавший барчук не преминет описать в подробностях свою обидчицу, что, учитывая мою нестандартную внешность, даже слишком легко. Следовало так же ожидать, что я не одна такая умная додумалась отсидеться в безопасности, и что меня постараются перехватить до того, как я доберусь до казармы. Единственная в данной ситуации неожиданность — то, что за мной сам фра Ильмаринен явился. Ну не должен он за каждым обидчиком каждого из своих драгоценных учеников по городу гоняться! Не по чину ему. А за мной лично явился — считай, честь оказал. Приятный сюрприз, конечно, но уж больно настораживающий. Одно хорошо: у меня теперь целых три дня на поправку будет. Вполне достаточно, если что. Ведь не убьет же он меня, в самом деле. Не за что вроде бы...
Кожей чувствую, как вокруг меня образовывается пустота. Друзей-товарищей словно неведомой силой сметает: только что рядом стоял, а глядь — и нет его. Демонстративно не смотрю по сторонам. Жива останусь — припомню вам это предательство, а пока пес с вами. Обойдусь без вашей поддержки. Вместо этого возвращаю противнику изучающий взгляд: не одному же ему любопытствовать... Начинаю понимать, откуда берутся слухи про проданную дьяволу душу. По его виду никак не скажешь, что он меч в принципе поднять способен. Однако же вот он, меч, висит на поясе. Тоже, кстати, "бастард", чуть ли не с него самого длиной. Традиционное это у них что ли? С другой стороны — дага. Значит, меч он берет одной рукой — не двумя. Попробуйте поднять одной рукой полуторник. Подняли? А теперь попробуйте провести пару приемов. А ведь у фра Ильмаринена слава непобедимого фехтовальщика. Фехтовальщика — не рубщика! Понятно, почему коллеги, сами на форму не жалующиеся, шарахнулись от него, как бесы от святого знамения. Посмотрела бы я на того, кто попробует его со своей дороги столкнуть.
Мой визави, наглядевшись видимо, делает знак рукой: подойди, мол. Подхожу. Отчего бы и не подойти, если вежливо приглашают. Руки на поясе, подбородок вверх, по сторонам не смотреть — не хватало еще — взгляд прямо перед собой... А вот это зря. Привыкла я, что взгляд мой приходится обычно примерно на уровне груде среднего человека. А фра Ильмаринен-то, оказывается, не многим меня выше, на пол-ладони максимум. Так что смотрю я прямо перед собой — и аккурат на его взгляд натыкаюсь. Как — пардон за избитое сравнение — на острие шпаги. Пронзительный такой у него взгляд. И холодный. До костей промораживает, а мне и без того не жарко — без куртки-то. Нет, не по зубам мне пока такие игры. Опускаю сначала глаза, потом голову. Потом кланяюсь — низко, как ученица учителю. Что ни говори, а этот человек умеет внушать уважение. С одного, маму вашу грэць, взгляда. Получаю в ответ кивок. Небрежный, но не презрительный. Что ж, и на том спасибо. Приглашающий жест в сторону какого-то переулка. Разговаривать со мной он, кажется, не собирается. Иду за ним, что мне еще остается делать...

На ходу продолжаю рассматривать своего провожатого. Походка мягкая, небрежная — и совершенно бесшумная, внешне неторопливая, но очень быстрая: я хоть и поспеваю за ним без особого труда, но уж по мне никак не скажешь, что я никуда не тороплюсь. Я сказала, одет неброско? Это я преуменьшила. Наряд более чем скромный: рубашка без кружев и вышивки, простая кожаная куртка... И плащ. Я бы сказала даже — простоватый наряд, если бы рубашка его не была шелковой, а подбой плаща — бархатным. Зато оружие у него — глаз не отвести. У меня аж дыханье перехватило: я такое раньше только на картинке видала, и то скверно нарисованной. Впрочем, обознаться невозможно, по одной только рукояти видно: самого Регина работа...
Обладатель меча, видимо, взгляд почувствовал, умерил шаг, посторонился слегка. Я догнала, пошла вровень.
— Тебя как зовут?
— А я думала, Вы говорить не умеете! — ляпнула, и язык прикусила. Щас как получу за наглость... Нет, обошлось: только брови удивленно вскинул — ох, навряд ли он к такому обращению привык. Вздохнул:
— Так как тебя все-таки зовут?
— Гадюка.
— Как-как?
— Гадюка... ну, Инга.
— А почему "Гадюка"?
Я только оскалилась. Что тут скажешь? Он, как ни странно, понял, качнул головой сочувственно.
А дело все в том, что прозвище мое было отнюдь не лестным. Трудно счесть за лесть обращение "Эй ты, гаденыш!". Так меня звали когда-то — за худобу, раскосые глаза невнятного цвета и скверный характер. Отчаявшись отстоять свое имя, я решила — в пику мучителям — сделать именем кличку. Зовете змеей? Ну так получайте в придачу ловкость и изворотливость, ядовитый язык, умение бить исподтишка и без пощады... Своего я добилась. Гаденыш вырос в Гадюку, унизительная кличка превратилось в уважительное обращение, а бывшие мучители — в друзей и соратников по издевательствам над теми, кто послабее. Представлялась я всем и вся исключительно Гадюкой и на другие обращения принципиально не реагировала. Но вспоминать, откуда ноги растут у моего прозвища, не любила.
Переулок, между тем, закончился. Мой провожатый вывел меня на небольшую площадь — скорее даже не площадь, а пространство между домами: глухие стены, узкие трещины-переулки между ними — и, не тратя слов и времени, вытащил меч. Это что, вызов на дуэль? Неожиданно, неожиданно. Я даже заглядываю на всякий случай ему в глаза: проверить, уж не ошиблась ли. Заглядываю — и тут же отвожу взгляд. Не ошиблась. И что мне делать прикажете? Ослу понятно, что мне этой схватки не выиграть никогда и ни за что. Легче зайцу загрызть лису, оленю загнать стаю волков. С одной стороны. А с другой — это огромная честь для меня. Боги всемогущие, да ведь вызвать человека на дуэль, значит признать его равным себе! А мы с ним равны, как солнце и речной песок. Он — потомственный вельможа, я — невесть чье отродье, оказавшееся в Академии, когда мне не было и года. Он — мастер меча, а я умею только то, чему меня научили уроки наставников да уличные драки... Короче, я принимаю вызов, даже если для меня это закончится путешествием за Грань.
Какое-то время мы просто стоим. Он рассеянно поглаживает пальцами гравировку на лезвии, а я... я жду. Хоть чего-то. Не может же он вот так просто... Дождалась. Улыбки и приглашающего движения подбородком. Это все. Дуэль началась. Что ж, понимаю, я, помнится, в прошлый раз формальностями себя тоже не отягощала. Но вот то, что он плащ свой снять не посчитал нужным, меня добило. Ну ладно, я, допустим, и так и так на победу не рассчитываю, но чтобы уж настолько меня за противника не считать... Я обиделась. И разозлилась. И пообещала себе, что пусть он меня хоть четвертует, но повозиться я его заставлю. Ингу-Змею голыми руками не возьмешь!
Снимать мне нечего: ножны за спиной — не помеха, а куртка так и осталась у того школяра. Пригладить волосы, чтоб в глаза не лезли, да оружие обнажить — вот тебе и все приготовления. Иду к противнику. Медленно иду, неохотно: злость и гордость вперед толкают, страх назад тянет... только как ни тяни время — не больно оттянешь, если до цели пять шагов. Один, второй, третий... пятый... Еще шаг — и я уже на расстоянии выпада. Господин Учитель, кажется, снова разучился разговаривать — жестом приглашает нападать. Все правильно, я, собственно, и не ожидала, и не рассчитывала, в гляделки мне у него не выиграть — класс не тот — первый выпад все равно мой, так зачем время терять?.. Считаю. До десяти. Интересно — один — чего он от меня — два — ждет. Первое правило — три — пойми, чего от тебя — четыре — ждет противник и сделай — пять — наоборот. А если — шесть — противник умный и ждет — семь — что ты поступишь наоборот? — восемь — Тогда делай то, чего он от тебя ждет... Или не ждет... А черт, сама запуталась... — девять и десять! На счет "десять" срываюсь с места. Бешеный рывок, прямой, без затей, удар в лоб, силовой прием, совершенно для меня не характерный, не подходящий для моего оружия, неудобный, непривычный, и потому неожиданный для противника... По крайней мере, я на это надеялась...
Прихожу в себя на земле. Челюсть ноет, в ушах — лязг металла о метал. Он разминает пальцы левой руки. Вот так, да? Отлично! К дьяволу Кодекс, к дьяволу правила! Рывком поднимаюсь на ноги, одновременно пытаясь вспомнить движение, которым он парировал мой удар. В последний момент парировал, но так, что я едва на ногах устояла, и легкого толчка хватило, чтобы отправить меня в нокаут. Понимаю, что от силовых приемов придется отказаться. А то в следующий раз можно не кулаком по зубам получить, а... В общем, лучше отказаться. Что ж, пойдем другим путем. Классическим: движение по кругу, обманные выпады, уход от реального контакта, попытки оценить противника... Да какое там "оценить"! Оценила уже... Мне время нужно. Чтобы очухаться от удара и поймать то особое состояние, которое помогает двигаться на инстинктах, ощущать оружие продолжением руки, чтобы соскользнуть в привычное "не думаю, не чувствую..."
Пытаюсь. Раз, другой...
Не получается. Не знаю почему, но — не получается. Отвлекаюсь, не чувствую ритм. Понимаю, что противник ведет меня за собой, но слишком поздно понимаю. Пытаюсь перехватить инициативу и чувствую — кожей чувствую — что делаю именно то, чего он хотел. Тоже слишком поздно. На ходу меняю направление удара, не успеваю, опаздываю... Пальцы, стальным браслетом сжавшиеся на правом запястье, завернутая за спину рука.., бью с левой, вслепую — мимо — снова удар по лицу, не рукой — рукоятью меча, сильный: сознания не теряю, но падаю на колени, правую руку пронзает боль, от плеча до кончиков пальцев. Едва не вою от боли и унижения, но двинуться не смею: десятая доля дюйма — и хрустнут, ломаясь, кости. Тиски сжимаются... сильнее... сильнее... на мгновение кажется, что он сейчас просто раздавит мне запястье, но вдруг все кончается. Судорожно вздыхаю и открываю глаза (я успела их зажмурить? когда?). Проходит какое-то время, прежде чем я осознаю, на что смотрю. Выпавшая из правой руки са-шхо (пальцы левой все еще судорожно сжимают рукоять, но понимаю я это только сейчас) лежит совсем рядом — достаточно протянуть руку. Достаточно... вот только рука не слушается, висит плетью. Так и стою на коленях, ожидая, пока утихнет боль и вернется чувствительность в онемевшие пальцы...
Беру оружие. Поднимаюсь — не торопясь, куда спешить? Все так же без спешки нахожу взглядом противника. Тут он, никуда не делся. Стоит, улыбается. Забавляется, гад, в кошки мышки играет, напомнить мне кое о чем хочет... Не надо мне напоминать, я и так помню. Ярость делает то, чего не смог страх — я все-таки окунаюсь в знакомое боевое безумие, холодное и прозрачное, как ледяной кристалл, как воздух ясным зимним полднем, как серые глаза фра Ильмаринена... Боль остается где-то далеко, за гранью восприятия. Там же остаются страх, гнев, хмельные пары, мысли о предстоящем экзамене, обида на товарищей... Я спокойна, как сельское кладбище, меня уже не волнует ни победа, ни поражение, я просто дерусь. Бесстрастно и хладнокровно, как на самой заурядной тренировке. Я не нападаю — я делаю выпад. Я не защищаюсь — я парирую. И только сейчас я в полной мере понимаю, насколько хорош мой противник. Дьявольски хорош. Ни от чьей руки не терпела я еще столь горького унижения, никого еще не ненавидела столь страстно, никому так горячо не желала поражения... И никем еще так не восхищалась. Скулы сводит от лютой, нестерпимой зависти: ни за что мне не научиться так фехтовать... Почему, ну почему!
Я совершаю ошибку, позволив эмоциям вновь овладеть мной. Ошибку неизбежную, все равно бы случившуюся рано или поздно, так или иначе, но от того не менее обидную. Мне так хотелось если уж не выиграть эту схватку, то хотя бы продлить ее, растянуть удовольствие, полюбоваться еще чуть-чуть искусством моего соперника, может быть научиться чему-нибудь... Не судьба. Слишком близко он ко мне оказался. Слишком близко и слишком внезапно. Не успеваю ни защититься, ни отступить. Удар правой са-шхо наталкивается на лезвие меча, уходит в сторону, левая запутывается в ловко наброшенном плаще, проблеск стали перед глазами (дага... когда он успел ее достать?), резкая боль, горячая струйка, стекающая за шиворот, любопытный взгляд... Он отстраняется, потом отходит на несколько шагов. Убираю са-шхо в ножны, снимаю перчатку, ощупываю щеку. Ерунда, царапина. Могло быть и хуже. Ладонью стираю кровь, тряпочку бы... машинально ловлю брошенный платок. Надо же! Ладно, мы не гордые. Могу даже спасибо сказать...
— Не за что.
Фра Ильмаринен прячет оружие, поправляет сбившийся плащ. Надо бы мне пересмотреть свое отношение к этому предмету туалета. Сегодня я уже дважды попалась на обманное движение плащом и один раз обидно и довольно чувствительно получила мокрым краем по лицу. Господин Учитель определенно не из тех, кто путается в складках собственной одежды. Однако, он, кажется, уходит!..
Бог весть, какой бес меня дернул за язык... Бог весть, какой черт толкнул меня под руку... А может и не дергал никто, не толкал, может я просто не смогла снести эту презрительную улыбку, не смогла дать ему уйти вот так...
Во всяком случае, я окликнула его:
— Подождите!
Он оглянулся, приподнял вопросительно бровь. Я спрятала платок в рукав, снова обнажила оружие — и с поклоном вернула ему приглашающий жест:
— Теперь Ваша очередь.

Кажется, он слегка обалдел. Я, во всяком случае, точно обалдела. У всякой наглости есть пределы — я своих, оказывается, еще не знала. Пытаюсь угадать, что он сейчас сделает. Развернется и уйдет? Снова даст мне по морде? Не угадала. Он достает оружие! Не знаю, радоваться этому или огорчаться. Отступать во всяком случае поздно.
Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Никакой скрытой борьбы, вызывающих взглядов — ничего подобного. Просто смотрим. А потом я получаю возможность полюбоваться собственным, столь неудачно проведенным силовым приемом, выполненным так, как он должен был бы быть выполнен, будь у меня на то достаточно силы и умения. Да вдобавок еще и с такой отшлифованной, академической точностью, с такой безупречной аккуратностью, какой мне не добиться, проводи я на тренировочной площадке хоть сутки напролет. Залюбовавшись, едва успеваю увернуться от удара. Парировать даже не пытаюсь — не охота снова на земле оказаться...
Следующие пол часа он методично гоняет меня по всей площади, делая выпад за выпадом и не давая мне ни малейшей возможности провести контрприем. Я отбиваюсь, но и только — на ответный удар не хватает времени. Он неторопливо, но вполне успешно меня изматывает, не давая передышки, заставляя впустую тратить силы... Когда я, обезоруженная и обессилевшая, уходя от очередного удара, чувствую за спиной стену, меня на миг охватывает облегчение: некуда больше убегать, да и зачем, если можно прислониться к прохладному камню и перевести дух, дать отдохнуть измученному телу... И только потом понимаю, что в горло мне упирается лезвие меча.
— Ну и что мне с тобой делать?
Не отвечаю. Рискованно это — спорить с человеком, чей меч находится в опасной близости от твоей шеи. Вдобавок, мне не хватает воздуха. Все силы уходят на то, чтобы успокоить дыхание, перестать хватать ртом воздух, как вытащенная из воды рыба — слишком близко лезвие, так и пораниться недолго. А у него-то голос спокойный до отвращения, дыхание ровное — даже не запыхался, старый змей. А ведь он раза в три меня старше! Судорожно вжимаюсь спиной в стену. Стена каменная, в нее не слишком-то повжимаешься. Фра Ильмаринен — понятливый, мерзавец — немного отводит меч. Ровно настолько, чтобы я не опасалась за сохранность своей шеи, но не рискнула при этом сделать лишнее движение. Киваю с благодарностью — надеюсь, это движение не попадет в разряд "лишних". И прикусываю язык. Так, на всякий случай, чтоб не возник соблазн ляпнуть очередную глупость.
— Молчишь?
Молчу.
— Поздновато ты что-то за ум взялась. Кто тебя, спрашивается, за язык тянул? Мало тебе проблем на твою лохматую голову?
Молчу. И ничего у меня голова не лохматая, я причесывалась. Вчера. Утром. Кажется.
— В общем, у тебя три варианта, на выбор. Ты меня на дуэль вызвала, — (в самом деле? а ведь и вправду вызвала... ай да я!) — так что я теперь, как оскорбленная сторона, по закону могу с тобой что захочу сделать. Могу тебе прямо сейчас горло перерезать. Хочешь?
Молчу. Но на всякий случай осторожно качаю головой. Кто его знает, а вдруг и в самом деле перережет? Лучше перестраховаться.
— Не хочешь, значит... Тогда можешь у меня пощады попросить. По обычаю, на коленях. Самый простой для тебя выход, кстати.
Снова качаю головой.
— Тоже не хочешь? Это почему же? Гордость мешает?
Осторожно высвобождаю язык, мысленно даю себе слово следить за собственной речью, и только после этого открываю рот:
— Не умею.
Это правда. Действительно не умею. Ну не знаю я таких слов, не учили меня этому, а я и не рвалась учиться-то. Да и выражение лица у меня неподходящее: не просят с таким лицом пощады, а если просят — никто не верит, и правильно делает. Так что не выйдет. Даже если захочу — не выйдет. Еще решит — издеваюсь.
— Не умеешь, значит... Что ж, учиться никогда не поздно.
Не хочу учиться. Хватит с меня на сегодня унижений. Молчу.
— Ладно. Тогда вот тебе третий вариант. Можешь со мной пойти.
— Плен?
— Да.
Пожимаю плечами. Понятненько. Три, значит, варианта. Есть в нашей юридической системе такая хитрая процедурка, сохранившаяся со времен кровной мести и клановых войн, переходивших когда-то по наследству от отца к сыну, а от того — к внуку. Некогда дворянин, победив на дуэли, предлагал проигравшему три варианта на выбор: мог объявить его — с согласия последнего, разумеется — своим пленником и отпустить за выкуп или обещание ответной услуги; мог, если проигравший отказывался признать себя пленником, убить его; а мог и отпустить, если тот на коленях просил пощады, а победитель был в хорошем настроении. Хотя обычно все соглашались на плен — кто ж решится положиться на милость кровника? Обычай этот давно устарел, но до сих пор не был никем отменен.
Что же, мой противник решил поиграть в эту игру? Тогда, должна заметить, в данном конкретном случае, имелась парочка "но". Во-первых, с тех пор, как дуэль превратилась из орудия кровной мести в способ решения споров типа "Вы наступили мне на ногу, сударь!", воспитанные люди перестали прибегать к этой процедуре, это считается... несколько неприличным. Во-вторых, это правило, как и многие другие, было действительно исключительно между дворянами, я же на дворянское происхождение никогда не претендовала. А в-третьих...
— А зачем?
...В-третьих, что с меня возьмешь? Какой выкуп, какую услугу может потребовать почти всесильный глава Айдештурма от нищей кадетки?
— Это уж предоставь решать мне.
— Ладно.
Снова пожимаю плечами. В самом деле, чем мне это грозит? Изгаляться просто так, ради удовольствия, не станет — не тот человек, по глазам видно. Месть мстить тоже не будет — не его я полета птица, чтобы мстить мне, а за своего щенка он со мной уже рассчитался — щеку, вон, так и дергает болью, наверняка, шрам останется. Ну, проучит, ну накажет за дерзость — невелика плата, если уж на то пошло. Короче говоря, не пугал меня плен. Зря, может быть, но вот не пугал и все. Да и не было у меня другого выбора. Первые два варианта уже были рассмотрены и признаны неприемлемыми. Я кивнула:
— Ладно.
Он убрал меч в ножны, затем неожиданно мягким движением ухватил меня за плечи и развернул лицом к стене. Я моргнуть не успела, а он уже завернул мне руки за спину. Что-то сжало запястья. Я извернула шею, пытаясь разглядеть, что происходит сзади. Ничего хорошего там не происходило. Господин Учитель аккуратно обматывал мои запястья плетеным ремешком. И ведь зачем, а? Ну зачем?! Не смогу ведь я ему ничего сделать, даже если очень захочу. И удрать не смогу. Мы с ним оба в этом не так давно убедились. В воспитательных целях руки вяжет, бесов сын, чертов родственник, чтоб место свое не забывала...
— Вы с собой всегда веревку носите?
— Нет, специально для тебя прихватил.
И не поймешь — издевается гад, или правду говорит. Я скрипнула зубами и снова уткнулась лбом в стену. Не люблю я, когда мне руки вяжут. Панически, можно сказать, не люблю. Страх у меня такой еще с давних времен, с одного очень неприятного для меня происшествия. В других обстоятельствах я бы визжала, кусалась и брыкалась, но сопротивлялась до последнего. А сейчас терплю, вот что удивительно. Скриплю зубами — но терплю. Что ж это выходит, никому нельзя, а ему можно? Нервно передергиваю плечами.
— Чего дергаешься? Больно?
— Да нет. Не нравится мне это.
— Никому не нравится. Стой спокойно, это не смертельно. Так не жмет?
— Нет.
Напрягаю мышцы, проверяю, есть ли слабина. Ага, как бы ни так. Нету. Крепко связал, изверг, не вырвешься. Чувствую прикосновение пальцев к шее. Что он там делает? На черта ему мой шейный платок? Плотная ткань ложится на глаза. Ну, все, дамы и господа, гасите свет, сливайте воду. Хана мне. Сказать, что я плохо переношу собственную беспомощность, значит ничего не сказать. У меня начинается форменная истерика. Чувствую, как на висках выступает холодный пот. Вроде бы умом понимаю, что ничего страшного мне не грозит, а нервы все равно на пределе. Щас выть начну. Громко. С трудом заставляю свой голос звучать более-менее нормально:
— Не надо...
— Извини, Инга, так нужно.
Ответить не успеваю. Сильный толчок заставляет меня пролететь добрую сажень, прежде чем грохнуться на землю. И знаете что? Это помогает. Во всяком случае, подошедшего мучителя я встречаю не утробным воем, а добрым пинком. Мало ли, что у меня руки связаны... Толкаться-то зачем? Все равно, правда, промахиваюсь, но это уже мелочи. Важен не результат, важно намерение — как сказал осужденный, сорвавшись с виселицы.
Сильная рука хватает меня за шиворот, вздергивает на ноги.
— Ну что, пойдем?
— А у меня есть выбор?
— Нет.
— Ну, тогда пойдем.

Фра Ильмаринену достаточно глянуть раз, чтобы всю стражу в полном составе скоропостижно поразила избирательная амнезия, поглотившая, в частности, все воспоминания, касающиеся некой кадетки, на свою беду связавшейся с этим страшным человеком. Вопрос в другом: оно ему надо? Правильный ответ — не надо. Так каким будет решение задачи?
Решение оказалось до смешного простым и банальным. Подземный ход. Теперь понятно, почему он пешком по городу разгуливает (я-то думала, лошадь где-то поблизости слуги стерегут, а ее, оказывается, вовсе не было, то есть была, конечно, но не здесь, а в конюшне!). И зачем "так нужно" было толкать меня, тоже понятно. Я теперь и ради спасения собственной жизни вход в этот дом не найду — сбил он мне ориентацию напрочь. В памяти остался скрип двери, сердитый женский голос, что-то выговаривающий фра Ильмаринену, отвечавшему скупо и категорично, высокие пороги, о которые я спотыкалась все время, что он вел меня через дом, крутая лестница, низкий вход (он велел мне пригнуться, но я таки стукнулась головой о притолоку), воздух подземелья, сухой и свежий, но все равно пахнущий подземельем...
— А я думала, их давно засыпали... Ну, то есть ходили слухи...
— Знаю. Я сам помогал их распускать.
— Зачем?
— Чтоб и в самом деле не засыпали.
— Это как?
— А вот так. — "Страшный человек" помолчал, но потом все же снизошел до объяснения. — Вот обнаружит очередной герцог в какой-нибудь хронике упоминание об этих переходах и задумается: а не лучше ли будет их засыпать? Во избежание, так сказать? А ему и отвечают: да что вы, ваша светлость, их же еще при вашем прадеде засыпали! А чтобы не возникал соблазн проверить так ли это, периодически появляется очередной смельчак, на спор или так, из дурной удали, отправляющийся в эти подземелья...
— ...И рассказывает потом, что там ничего нет!
— Напротив, он рассказывает, что видел там яхонтовые залы с алмазными потолками, золотыми дверями, спящими драконами и стоящими вдоль стен скелетами предыдущих разведчиков. После чего все убеждаются, что переходы и в самом деле засыпаны.
— А как же я?
— А ты никому не расскажешь. Потому что если кто-то узнает об этом, я точно буду знать от кого.
— И что вы мне сделаете? Голову отрежете?
— Может и отрежу. А может — ограничусь языком. Тебе никто не говорил, что дерзить человеку, в чьих руках твоя жизнь, по меньшей мере, вредно для здоровья?
— Возможно. Я не слушала. А в других Школах тоже есть подземные ходы?
— Не знаю, я там никогда не был.
— Врете, небось...
— Я никогда не вру. Осторожнее... здесь ступеньки.
— Я заметила. — Огрызаюсь уже лежа у подножия лестницы. Вяло огрызаюсь, по инерции, не до того мне сейчас. Никогда не пробовали ходить со связанными руками? Имейте в виду: баланса никакого. Возможности за что-то ухватиться или хотя бы спружинить при падении — тоже. Так что лестница хоть и не высокая — ступенек семь всего — но уж ступеньки эти я боками пересчитала все до единой. А мне ведь и без того несладко было... Бессонная ночь, полученные за утро синяки, рана, боль в вывернутых руках, накативший запоздалой волной страх, да не тот, который "осознанная опасность", а тот, когда боишься, сам не знаешь чего, но боишься — до судорог, до звериного глухого воя, до "головой об стенку"... Короче, навалилось на меня все разом, да так, что уже и сопротивляться невозможно, а можно только лежать, скорчившись, на холодном полу да плакать тихонько, благо повязка на глазах — слез не видно.
— Вставай.
Приказ воспринимаю на удивление равнодушно. Не могу я сейчас встать, хоть убей. Так что пусть себе приказывает хоть до посинения. Или вправду убьет, все легче будет... Когда он резко поднимает меня на ноги, испытываю едва ли не разочарование.
— Пойдем.
Не пойду. Прислоняюсь к чудом оказавшейся поблизости стене. Не пойду. Не хочу. Хочу лечь на пол, свернуться в комок и лежать так до скончания времен. Или, по крайней мере, пока не сдохну. Не дает. Не дает, сучий сын, волчий выкормыш, снова хватает за шиворот, тащит куда-то, подталкивает в спину, против воли вынуждает переставлять ноги.
— По... до... ждите... — хриплю полузадушено. Воротник врезается в шею, не дает говорить. Цепкая хватка ослабевает, но не отпускает до конца. С трудом выпрямляюсь, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление. Вдыхаю с облегчением. — Подождите. Снимите... повязку... пожалуйста... — слова выталкиваются с трудом, гордость мешает, перехватывает горло не слабее, чем давеча воротник. Загоняю гордость в самый дальний угол и ставлю лицом к стене: пусть подумает о своем поведении... и о моем заодно. — Я никому не расскажу. И сама забуду, клянусь. Пожалуйста...
— Проняло? Вспомнила, как о пощаде умоляют?
Удар под дых. Злые, обидные слова, сказанные злым, обидным голосом. Отшатываюсь, как от пощечины. Проняло, спрашивает? Проняло, проняло, еще как проняло...
— Ни у кого пощады не просила, и у Вас не стану!
Гордость гнусно ухмыляется в своем углу.
— Не хочешь, не надо. Я не настаиваю. Пойдем, мне некогда с тобой возиться.
Гордость поджимает отдавленный хвост и убирается зализывать раны.
— А может снимите, а? Убьюсь ведь, шею себе сверну. На черта вам мой труп? Проще было сразу прикончить...
— Не убьешься. А повязку не сниму, и не проси. Учись ходить с завязанными глазами.
— З-зачем?
— Затем. Мало ли, что в жизни бывает.
Дальше идем молча. Я молчу от обиды, отчаяния и усталости. Есть у моего организма такое милое свойство: если мне хреново — я несу чушь, огрызаюсь и хамлю всем без разбору, если мне очень хреново — я молчу. Как рыба об лед. Сейчас мне очень хреново. А фра Ильмаринен, кажется, считает разговор исчерпанным. Как же, урок окончен, воспитуемый должным образом смирен, вразумлен и поставлен на место... Хорошо, хоть не забывает о ступеньках и низких потолках предупреждать. Вовремя. Ставлю свои са-шхо против ржавого ножика, что тогда он специально дал мне упасть. "Осторожнее, здесь ступеньки..." Как же, как же! Ох, да мне и ставить-то теперь нечего! Как же я забыла! Ведь са-шхо так и остались лежать где-то на той площади, там, где я потеряла их: сначала одну, потом вторую, безуспешно пытаясь противостоять противнику, на порядок меня превосходящему. От этой мысли, да еще оттого, что я ухитрилась забыть про свое личное оружие, с которым не расставалась ни днем, ни ночью с тех пор, как примерно год назад впервые взяла его в руки, мне становится еще хреновее. Достанутся мои "ножики" теперь какому-то проходимцу. Разумеется, после экзамена я все равно собиралась с ними расстаться... Но не так.
По ходу дела пытаюсь прикинуть, сколько мы уже прошли и сколько еще осталось. Сначала вспоминаю расстояние от той площади до городской стены и от стены до Айдештурма. Потом начинаю считать шаги, сбиваюсь, пробую определять скорость по ширине шага и количеству шагов в минуту, понимаю, что не знаю, прошла ли уже минута или нет, и сколько вообще минут прошло с того момента, как мы спустились в переход, потом вспоминаю, что переход не прямой, и я не знаю, в том ли мы идем направлении... Потом просто иду, переставляя ногу за ногой и надеясь, что когда-нибудь это закончится, потому что все на свете имеет обыкновение рано или поздно заканчиваться, и главное, чтобы это закончилось до того, как у меня окончательно подкосятся ноги.
Удивительно, как в отсутствие видимых ориентиров пространство и время имеют обыкновение растягиваться до бесконечности. На мое счастье, любая бесконечность тоже должна когда-нибудь закончиться, поскольку истинно бесконечная бесконечность противна природе, как сказал один бессмертный, выпивая чашу цикуты, только не говорите этого священникам, а то они сожгут вас на костре как еретика, а вы, поскольку не бессмертный, вряд ли переживете эту процедуру... Да, а еще удивительно, какие странные мысли иногда приходят в голову под влиянием физической усталости и душевного потрясения, и во имя всего святого, если уж все должно когда-нибудь закончиться, боги, сколько бы вас там ни было, сделайте так, чтобы это закончилось прямо сейчас...

Заканчивается "это", само собой, не сейчас. И даже не через минуту. И не через две. Но все же заканчивается, не растягивается в поистине бесконечную пытку, не уводит куда-то за пределы "здесь" и "сейчас", в мой личный маленький ад, как я уже начала было опасаться. Очередное предупреждение "Осторожно, ступеньки", долгий подъем по закрученной винтом лестнице, бесшумно открывшаяся дверь, смена освещения, чувствующаяся даже через закрывающую глаза ткань, ощущение человеческого присутствия, не здесь, не в этой комнате, но все-таки где-то рядом, наконец, просто воздух, пыльный и затхлый, но избавленный от того неуловимо-навязчивого запаха, всегда преследующего тебя под землей вне зависимости от того, спускаешься ли ты в мрачную пещеру, таинственное подземелье, или просто в собственный подвал... Мы пришли. Точнее — меня привели. Знать бы еще куда... Впрочем, зачем гадать, когда можно спросить. Любопытство заставляет забыть о том, что мне "очень хреново" и мигом возвращает дар речи:
— Где это мы?
— В моей личной оружейной комнате.
Надо же, отвечает. Ну, если отвечает, то почему бы ни спросить еще что-нибудь...
— А никто не удивится, глядя, как Вы из стены выходите?
— Во-первых, не из стены, а из камина, а во-вторых, некому тут удивляться. Сюда запрещен вход всем, кроме меня и еще одного человека.
— Ага, оно и видно. И человек этот — не горничная.
— Почему ты так решила?
— А пыльно здесь очень.
Слышу тяжкий вздох. Потом:
— Инга, тебя за твой язык не били случаем?
— Били. Не помогает.
— Поможет. Или научишься держать язык за зубами, или прибьют тебя рано или поздно. Это я тебе как старый опытный придворный и Учитель Школы гарантирую. — Слышу, как он возится с чем-то: тихий шорох, затем хлопок, затем: — Пойдем.
Не осмеливаюсь не подчиниться. Спрашиваю на ходу:
— Куда?
— Увидишь.
Резко мрачнею. Если на вопрос "Куда?" тебе отвечают "Увидишь", обычно это означает нечто крайне малоприятное в конце путешествия. Одно утешает: повязку с глаз в конце концов снимут. Иначе, как я увижу, куда он меня привел?
— Не в темницу, надеюсь? — честно говоря, не надеюсь даже. Так спрашиваю, для проформы.
— Мимо темницы мы с тобой проходили. Если бы я хотел, ты бы просто осталась там, а я был бы избавлен от труда тащить тебя наверх.
Ага, тащил он меня, как же. Сама шла, он только за локоть придерживал, чтоб не свалилась, да подталкивал изредка. Но новость радует. Хотя... Если не в темницу, то куда? Куда, скажите на милость, можно деть пленника? Особенно если этот пленник не давал слова не сбегать, и не намерен оставаться там, куда его приведут, дольше самого необходимого. Как он там сказал? "Увидишь", да? Проклятье, да снимите же, наконец, повязку!

Снял. Ангелы-святители, Небо всемогущее и все боги, какие на нем есть... Снял! Наконец-то! Я снова могу видеть! Я стала чуть менее беспомощной, чем секунду назад! Трудно передать, какое я чувствую при этом облегчение. Вроде и притерпелась уже, приобвыкла, даже спотыкаться стала не на каждом шагу, а через раз, но только сейчас понимаю, насколько для меня это было изнурительно. Настолько, что избавление становится едва ли не более мучительным, чем сама пытка. Чувства по этому поводу испытываю противоречивые. Хочется и поблагодарить избавителя, и шею свернуть тому, кто надо мной такое издевательство учинил. Учитывая, что это — один и тот же человек, а руки у меня по-прежнему связаны за спиной, мой душевный раздрай приобретает масштабы просто неописуемые.
— Присядь пока.
Оглушено кручу головой, пытаясь сориентироваться в окружающем пространстве. Его слишком много, этого пространства, а у меня глаза еще не привыкли к свету, слезятся, сами собой закрываются, а я даже слезы стереть не могу... Мой мучитель, сжалившись, подводит меня к чему-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось скамейкой, стоящей у стены. Сажусь, прислоняюсь плечами и затылком к стене — хорошо то как! — закрываю глаза, и тут же снова их открываю: надоело ничего не видеть. Пробую шевельнуть руками. Руки уже не болят — я их просто не чувствую. Что не чувствую — плохо. Но хорошо, что не болят. Резь в глазах утихает, и я, проморгавшись, принимаюсь рассматривать помещение. Ощущение большого пространства не обмануло: это, в самом деле, просторный зал. Неожиданно светлый — мне почему-то казалось, что в башне все должно быть мрачным и зловещим, освещенным неверным светом факелов или, в лучшем случае, свечей. Здесь же света, льющегося из узких, но хитроумно расположенных окон, достаточно, чтобы я, даже в нынешнем моем плачевном состоянии, могла, не напрягая глаз, разглядеть пряжку, оброненную кем-то в дальнем углу. Этот зал можно было бы принять за бальный, если б не скупая и довольно специфическая обстановка. И не знакомая разметка на полу. Стойки и позиции... это для начинающих, а вот и дуэльные дистанции, стандартные: кинжал, шпага, прямой короткий, длинный, полуторник и двуручник. Фра Ильмаринен прохаживается по залу своим раздражающе бесшумным шагом. Интересно было бы посмотреть на фра Ильмаринена с двуручником. Интересно было бы узнать, чего мы ждем. Но спрашиваю другое:
— А почему не во дворе?
— Можно и во дворе. Всему свое время.
— Что, мерзнут Ваши голубки на свежем воздухе?
Он подходит ко мне. Останавливается. Спрашивает ласково:
— Инга...
— Гадюка. — Отрезаю.
— Инга, — и еще ласковее: — ты до вечера дожить хочешь?
— Хочу. — А кто, интересно, не хочет?
— Тогда ради собственного блага — прикуси язык. Я тебя пальцем не трону, — он говорит, а я ступеньки в переходе вспоминаю. Пальцем-то может и не тронет... — я не трону, а вот мои "голубки", как ты их назвала, не настолько сдержанны.
— Воспитали плохо?
— Инга! — не рявкнул, нет, очень спокойно сказал. Но так, что я в самом деле поняла: до сих пор он был со мной чрезвычайно сдержан. Ладно. Как скажете. Если начальство говорит "Заткнись", кадет обязан свернуть себе кляп. Так? Так. Зато теперь понятно, кого мы ждем. "Голубков" ждем.
И "голубки" появляются.
Их не так много — всего шестнадцать человек разного возраста: от девятилетней "малявки" до вполне взрослого парня, которому, по моему скромному мнению, здесь уже совершенно нечего делать. Приятно видеть их реакцию на мое присутствие: изумление, недоверие, любопытство, и — финальным штрихом — обращение горящих немым вопросом глаз на любимого Учителя. Интересно, он их здесь ради меня собрал, или у них плановое мероприятие? Скорей всего, плановое. Уж очень быстро они собрались — будто под дверями ждали. Ага, а вот и старые знакомые... Недавняя жертва моего остроумия приплясывает на месте от нетерпения, но подойти не осмеливается. Даже рот раскрыть не осмеливается. Хорошо их тут Учитель выдрессировал, зря я его давеча подкалывала. Ну и вороны с ним. Киваю белокурому красавчику с невинными голубыми глазами и лицом новорожденного ангела. Получаю в ответ искреннюю, радостную улыбку. Этот и в самом деле мой старый знакомый. Сволочь и мерзавец, каких мало. По его милости я с переломанным носом хожу. Вижу и одну из тех, кто держал меня тогда. Второго нет. То ли совсем нет, то ли просто явиться не соизволил. Тех троих, что наблюдали за экзекуцией, я просто не запомнила. Может и здесь они, а может, тоже нету.
Закончить осмотр не успеваю — меня вздергивают на ноги. Не выдерживающий такого обращения воротник жалобно трещит. Я оказываюсь посреди зала прежде, чем успеваю понять, что происходит.
— Себастьян, подойди сюда.
Себастьян, тот самый раздетый мной "бычок", резво бежит на зов учителя.
— Это она?
— Она, она, фра Ильмаринен.
Ну и чему ты так радуешься?
— Ты мне, помнится, вчера долго рассказывал, что бы ты сделал, если бы она оказалась здесь. Вот, изволь.
Что-о-о?!! Да как же это? Это не честно! У него меч, а у меня руки связаны! Веру головой, ища взглядом этого изверга. Тут он, в сторонке стоит — ишь, на морде любопытство. Спектаклем, гад, любуется! Предатель! "Пальцем не трону"! Конечно, не тронет — за него все сделают! "Бычок"-Себастьян, радостно оскаблившись, тянет меч из ножен. Ну, мать вашу в закат, к дьяволу под хвост, к черту в глотку, долго думал, щенок!
Вытащить меч он так и не успел. Носком сапога бью его по сжимающим рукоять пальцам и тут же, пока не опомнился, каблуком в подреберье. Покачайся, мальчик, по полу, повой от боли. Медленно отступаю в сторону ближайшей стены. Пусть только попробуют подойти! Перешептывавшиеся в пол голоса ученики умолкают. Потом начинают перешептываться вдвое громче. Кто-то хихикает. Повторись ситуация с точностью до наоборот, это была бы я. Но сейчас мне не смешно, а здесь, похоже, свои юмористы имеются. Фра Ильмаринен ухитряется наблюдать за всеми сразу: за мной, за взволнованными учениками и за всхлипывающим на полу Себастьяном. Помогать пострадавшему никто не рвется. Кажется, его здесь не очень-то любят. Наконец от стайки учеников отделяется мой знакомый белокурый ангел и направляется к Учителю. На лице — выражение неподдельного почтения. Чтоб тебе споткнуться. Не споткнулся, дошел.
— Фра Ильмаринен, не позволите ли мне... — легкий наклон головы в мою сторону. Фра Ильмаринен кивает.
— Вот только... — блондин мнется и жмется, как девица на выданье.
— Что?
— У леди... хм, хм... Гадюки связаны руки. Мне это кажется не вполне... учтивым по отношению к даме. — Сволочь, подлец! Его послушать, можно подумать, что он так искренне мне сочувствует и даже — какое великодушие! — вступается за меня перед суровым учителем. Чтоб ты так жил, как я тебе верю! "Суровый учитель" пожимает плечами и оборачивается ко мне.
— Подойди сюда.
Черта с два! Вместо ответа демонстрирую ему полный набор зубов, который не смогли подпортить даже многочисленные стычки. Хочет, пусть сам подходит. Фра Ильмаринен страдальчески поднимает брови и делает шаг в мою сторону. Я вжимаюсь лопатками в стену. На втором шаге начинаю отползать в сторону.
— Да стой же ты спокойно, я освобожу тебе руки!
Ага, благодетель Вы мой! А почему бы Вам ни отправиться... Куда именно ему следует отправиться, я придумать не успеваю. Одним плавным движением он оказывается прямо передо мной. Еще секунда — и я стою, уткнувшись носом в стену. И почему мне кажется, что нечто подобное со мной уже было?
— Я же сказал, стой спокойно. И не дергайся, порежешься. Ну, вот и все.
Все, все... Что все? Руками-то я двинуть по-прежнему не в состоянии: висят бессильно вдоль тела, не чувствую ни кистей, ни даже локтей. Жду, когда восстановится кровообращение. Через полминуты побегут по коже огненные мурашки. А потом мне станет больно. Но зато я смогу шевелить пальцами, а значит, смогу и размять, растереть изувеченные запястья. Не видеть бы еще, для полного счастья, этой смазливой ухмыляющейся рожи... Рожа ухмыляется с издевательским сочувствием. Могу поспорить, ему нравится наблюдать за мной — раненой, измотанной, закусившей губу от боли, пытающейся совладать с непослушными руками. Садист хренов.
— Э-э-э, фра Ильмаринен...
— Что еще?
— Кажется у леди... Гадюки нет при себе оружия? Наверное, было бы справедливо, если бы кто-то одолжил ей свое...
Чувствую, что меня начинает тошнить от этого тона. Приторно-сладкого, с противными режущими нотками — будто пилу медом намазали. А как он произносит мое прозвище! Еще раз назовет меня Гадюкой — прибью мерзавца. Ишь, лыбится. Ждет, что мне кто-то меч одолжит. Да любой здесь присутствующий меня скорее зарубит собственноручно, чем доверит мне свое оружие. И он это прекрасно знает. Потому, наверно, так удивляется, когда фра Ильмаринен протягивает мне под правую руку меч. Я, впрочем, удивляюсь не меньше. Никак не пойму этого человека.
Удивляться-то — удивляюсь, но меч не беру. Продолжаю разминать кисти. Господин Учитель невозмутим, как памятник себе. Блондин изображает мученическое терпение, но, в конце концов, не выдерживает:
— Э-э-э... Гадюка — точно прибью! — Тебе не кажется...
— Не кажется. Хочешь убить — убивай так. Хочешь драться — жди.
Мученическое терпение плавно превращается в великомученическое, но блондин ждет. Наконец, удовлетворившись результатом, я протягиваю руку за мечом. И чуть не падаю от изумления. Потому что до меня доходит, что фра Ильмаринен дал мне свой меч! Этот!.. это!.. Бог мой, я совершенно не понимаю этого человека! Бережно обхватываю пальцами рукоять. За такую услугу не кивком благодарят — поклоном. Что и делаю. После чего примериваюсь к мечу. Тяжелый. Полуторник — не мое оружие, я обычно работаю с легкими парными мечами. Этакую тяжесть мне одной рукой не удержать — а сейчас и подавно, сейчас я и пытаться не стану. Беру двумя руками — за рукоять, как двуручник. Рукоять рассчитана на одну руку, но — мужскую. У меня ладонь узкая, в самый раз получается. На пробу перехватываю правой рукой за пяту, делаю колечко, потом — восьмерку.
Порядок.
Я "бастардом" никогда не дралась, сейчас учиться поздно, да и ангелу моему белокурому я ни с мечом, ни без него не противник, даже когда в лучшей форме пребываю. Но с таким оружием без боя сдаваться — грех. Что ж, значит подеремся. Нахожу на полу дуэльную разметку. Вот они, наши отметины. У меня "бастард", у него "бастард" — классический случай. Я к Вашим услугам, сударь. Защищайтесь, сударь!

Ну вот, настала и моя очередь кататься по полу и... нет, не выть от боли, до этого я еще не дошла. Но была к тому ближе, чем мне хотелось бы. Два глубоких пореза (плечо и запястье), сокрушительный удар по шее тупой стороной лезвия (спасибо, что хоть тупой) и с полдюжины синяков на разных частях тела: по одному за каждую попытку подняться. Меч все еще оставался в моей правой руке — выронить его казалось мне, по меньшей мере, кощунственным — но толку от того было мало: я едва ли смогла бы поднять его. Чудом — не мечом, ладонью! — отвожу очередной удар, перекатываюсь через плечо, — больно то как! — рывком встаю на колени... и едва успеваю вскинуть меч над головой. Если бы не подставленная вовремя левая рука, удар раскроил бы мне голову вне зависимости от того, бил ли он лезвием или тупой стороной. Если бы не порез на левой ладони, я бы, возможно, сумела удержаться в вертикальном положении. А так я опять валяюсь на полу и любуюсь подрагивающим в дюйме от моих глаз острием клинка. По счастью, противнику, увлеченному инерцией собственного удара, тоже нужно время, чтобы восстановить равновесие. Долго он еще будет надо мной измываться? Двумя пальцами отвожу клинок от своего лица. Мне нужна передышка. Отчего бы ни поболтать со старым знакомым?
— Слушай, какого черта, а?
— Себастьян — мой брат!
Да? А по виду и не скажешь...
— Ну и что?
Получаю в ответ смущенную улыбку.
— Ну, понимаешь, родственные узы, братский долг, и все такое...
— А.
Мысленно обкладываю любящего брата тройным по матушке. На слова меня уже не хватает: в горле клокочет не то хрип, не то рык. Мысленно же посылаю все к лешему и переворачиваюсь на спину. Лежу. Смотрю в потолок. Я держалась неплохо. Правда, неплохо. Я даже смогла достать его пару раз. Учитывая обстоятельства, учитывая форму, в которой я нахожусь по милости его Учителя, учитывая, что для меня это третья дуэль за последние двенадцать часов... Вряд ли кто-то смог бы продержаться дольше. Какова вероятность того, что вы встретите на улице звероящера? Ноль целых, пять десятых. Какова вероятность того, что меня сейчас убьют? Не знаю. Либо убьют, либо не убьют.
— Вставай!
Перевожу взгляд с потолка на меч, упирающийся мне в горло. Потом — на лицо ангела, витающее надо мной. На челе ангела — печать скорби за грехи человеческие, за мои грехи, в частности. Ничего. Скоро за мной других ангелов пришлют. Настоящих, с крылышками. Хотя очень может быть, что и не пришлют. Очень может быть, что за мной явятся из другого ведомства...
— Иди в пень.
Ангел хмурится, огорченный моим упорством во грехе, отводит меч от шеи и коротко, без замаха, бьет меня по щеке. По раненой.
...Ух, кажется, я снова могу дышать. И, кажется, я все-таки не ослепла. И не оглохла. И даже могу повернуть голову. Чуть-чуть, просто чтобы видеть, что там происходит. Вижу лезвие. Чистое лезвие, блестящее. Хорошее лезвие, капли крови скатываются по нему, не оставляя следов. Плох тот меч, который приходится вытирать после боя. Слизываю кровь с губы.
— По этой... щеке... не бей... Больно...
— Ладно, — покладисто соглашается ангел: — по этой не буду.
И тут же бьет по другой. Сволочь. Но с понятиями. Интересно, где там его Учитель? Не собирается вмешаться? Ох, дождется, прикончат меня без его участия. Меня снова переполняет не ярость даже — бешенство.
Бешенство вздергивает меня на ноги, едва только раздается властный приказ:
— Довольно!
Бешенство заставляет до предела напрячь измученные мускулы. Бешенство против воли готовит тело к новой схватке, хотя боец из меня сейчас никудышный. Меня колотит. Нет, не от страха. От злости. Я не ждала цветов и пурпура под ноги. Плен есть плен. Но не ждала я и такого! Привести меня на забаву своим щенкам, бросить им, как игрушку, беспомощную, лишенную возможности сопротивляться!.. О, как же я его сейчас ненавижу! Но себя я ненавижу еще больше. За гордость свою глупую, заведшую меня, в конце концов, в ловушку, за беспечность, заставившую довериться этому человеку. Ох, как он был прав! Насколько проще, легче, безопасней было упасть перед ним на колени там, на той площади, выпросить-вымолить пощаду. Не захотела? Гордая была? Теперь и упала бы, да поздно.
С поклоном возвращаю врагу его оружие. Спасибо вам, фра Ильмаринен, вот за это — спасибо. Улыбаюсь ему. Тонкая ниточка... нет, не ниточка даже, волосина, имя которой — жажда жизни, удерживает меня сейчас от того, чтобы бросится на противника, без оружия, без сил, не для того, чтобы победить — чтобы хоть так, его руками положить конец этому унижению. С болезненным наслаждением наблюдаю, как эта волосина становится все тоньше, еще секунда... доля секунды и она оборвется... Она уже почти обрывается, я уже почти делаю то, что собралась сделать... когда натыкаюсь на холодную сталь его взгляда. Этот взгляд цепляет меня, как крючок — нерасторопную щуку, выдергивает из теплого омута безумия на отрезвляющий морозный воздух, швыряет на твердую землю. Нет, я не перестаю ненавидеть его, как не перестаю и сопротивляться этому взгляду, но самоубийственная ярость уходит, оставляя стылую горечь поражения и бессильное спокойствие: мне дали понять, что мой порыв был бессмыслен, у моего противника хватило бы силы и умения остановить меня не убивая.
Я так и не опускаю глаз. Господин Учитель отводит взгляд первым, но не как побежденный — как человек, которому надоела детская забава. Подзывает к себе чудовище с глазами младенца, говорит ему что-то. Что именно — не слышу. Вернее, не слушаю. Иди речь не о душевном состоянии, а о телесном, я бы сказала, что чувствую себя парализованной. Или связанной. Любое проявление свободы воли мне сейчас недоступно: он велит мне идти — я подчиняюсь, меня не волокут под руки, не гонят пинками, я иду сама, совершенно добровольно. Кажется, мне уже все равно, что со мной сделают. Темница так темница, смерть так смерть.
Немного прихожу в себя только тогда, когда полутемный коридор заканчивается, и передо мной распахивается дверь. Любопытство берет вверх, и прежде чем переступить порог, я окидываю взглядом помещение. Это не темница, нет. По виду — самая обычная комната: в меру просторная, в меру светлая, из мебели — кровать и табурет. Только услышав скрежет ключа в замке, и разглядев решетку на окне, соображаю, что комната, скорее всего, служила карцером для тех, кому не посчастливилось вызвать гнев своего Учителя — вряд ли в Башне часто бывали другие пленники. Впрочем, меня это как-то мало беспокоит. Все, что меня сейчас волнует, это мои раны. Безжалостно дорываю воротник, потом манжеты, кое-как перетягиваю порезы на руках. С плечом приходится повозиться. Соорудив, наконец, повязку из обрывков рукава и пояса, чувствую необходимость прилечь: дальнейшее пребывание в вертикальном положении чревато обмороком. Смачиваю невесть как уцелевший в рукаве платок водой из обнаруженного в углу кувшина, прикладываю к раненой щеке. Становится легче. Ложусь на кровать, как была — в сапогах, в перемазанной кровью и грязью одежде. Не обессудьте, раздеться нет сил. Засыпаю едва ли не раньше, чем закрываю глаза.

Если вы думаете, что мне дали спокойно выспаться, вы сильно ошибаетесь. Мне пришлось проснуться много раньше, чем я надеялась и даже раньше, чем рассчитывала. Спросонья я как-то не поняла, чего от меня хотят, а когда поняла — рассмеялась, и смеялась долго, взахлеб, содрогаясь от боли во всем теле, но все равно не в силах остановиться. Он прислал ко мне лекаря. Лекаря! Ко мне! Святое небо! Если вспомнить, что в Академии, будучи кадетами, мы сами лечили, как умели, порой гораздо более серьезные травмы, глуша боль ударными дозами вина и им же промывая раны, можно понять то дикое веселье, которое вызывали у меня, пленницы, вопросы о самочувствии и предложение выпить обезболивающий отвар. Лекарь, порядком удивленный моим поведением, пробормотал в пол голоса "истерика" и велел своему помощнику — ученику? — аккуратно (аккуратно!) придержать меня за плечи. После чего ловким движением положил мне ладонь на затылок и поднес к губам кружку. Я с изумлением поняла, что не могу увернуться: полноватый, какой-то мягкий на вид целитель оказался гораздо сильнее, чем могло показаться. Так что я, волей-неволей, вынуждена была осушить до дна — не без удовольствия, кстати — кружку горячего, терпкого питья. В голове зашумело. Стоило будить меня, чтобы снова усыпить — мелькнула мысль...
Я, впрочем, так и не заснула окончательно. Просто впала в легкое, в каком-то отношении приятное даже, оцепенение, и могла — если только не закрывать глаза — следить за быстрыми, умелыми движениями лекаря. Вот он осторожно срезает ножницами импровизированную повязку, бережно промывает рану. Я не вижу таза, куда он окунает тряпку, но знаю, что вода быстро краснеет: крови много. Вот вдевает нитку в иголку — с первого раза, — аккуратными стежками накладывает шов, тянется за полотном для перевязки... Я наблюдаю за его пальцами, пока он штопает мне руки и плечо. Когда он принимается за щеку, это становится невозможным, и я, чтобы не провалиться окончательно в беспамятство, перевожу взгляд на его лицо. Лицо спокойно и сосредоточено, губы беззвучно шевелятся. Пытаюсь прочитать, что он там бормочет. По всему выходит — ругательства. Если в мой адрес — то это несправедливо, я здесь вообще не при чем.
Покончив со щекой, лекарь, с помощью своего ассистента, стянул с меня штаны (рубашка к тому времени уже лежала на полу изрезанная в клочья — чего не сделал меч, то довершили ножницы) и принялся смазывать неведомой мазью мои ушибы. Я улыбнулась — мысленно, потому что мышцы лица повиновались мне не лучше, чем все остальные: обращать внимание на синяки среди кадетов считалось позорным. Ну да чего с барчуков возьмешь — белая кость, голубая кровь, атласная кожа, горошину через двенадцать перин чуют... Если уж меня, пленницу, так обхаживают, можно представить, как здесь со своими носятся.
Лекарь собирает свои причиндалы и исчезает из моего поля зрения вместе со своим стажёром. Снова слышу скрежет ключа в замке. Что они его, смазать не могут? Пробую шевельнуться. Действие одуряющего отвара понемногу проходит. С трудом, но ухитряюсь забраться под одеяло, укрываюсь с головой, и в который раз за сегодняшний (вчерашний?) день посылаю все к бурым медведям. На этот раз надолго.