Милосердие

- Уймись, Карл, - устало сказал сосед буяна, одним движением руки усаживая его на место. – Сколько можно орать…
Удивительно, но буян, которого назвали Карлом, мгновенно притих, едва ощутив на своем плече тяжесть руки соседа. Наверное, потому, что соседом его был здоровенный мужчина в покрытой бурыми пятнами темно-серой поддоспешной куртке, заштопанной во многих местах – Гюнтер, командир наемного отряда «Желтый Лев», в котором состояли, в основном, выходцы из малых германских государств.
- А чего я… Пиво-то и в самом деле дрянное…, - забормотал Карл. Покрутив головой, он вдруг уставился на меня и, словно свой последний аргумент, выпалил:
- Вон, даже этот через силу пьет.
«Этот». В небогатом лексиконе стремительно трезвевшего наемника даже не нашлось слова для того, чтобы обозначить меня. Кстати, это и неудивительно – мало кто из людей может придумать, как меня назвать. Это если говорить о нормальных словах, понятное дело – черной, желчной подсердечной ругани-то хватает. Впрочем, никакие ругательства меня уже давно не задевают.
А пиво было не таким уж и скверным. Конечно, приходилось встречать и получше, но и гораздо хуже тоже хватало… Я выудил из темной жидкости мелкую мушку, лихорадочно пытавшуюся взлететь, стряхнул ее с пальца, и отпил из кружки.
После того, как Гюнтер в зародыше пресек попытку Карла учинить в таверне «веселье», наемники начали постепенно расходиться, отправляясь в лагерь, разбитый за пределами поселка – мало кто хотел тратиться на темные комнатушки в пропахшей крысами постройке, нагло именовавшейся «гостиницей». А кроме наемников, в таверне больше никого не было – местные крестьяне попрятались по своим домишкам, справедливо решив, что чечевичная похлебка и кружка пива не настолько хороши, чтобы рисковать получить нож под ребро от заливших зенки бойцов.
Скоро в таверне остались только хозяин, я, да командир наемников. Я цедил пиво, хозяин ковырялся возле бочонков, которые батареей выстроились за стойкой, а Гюнтер так и сидел за столом, рисуя рожицы в пивной луже. Я старался незаметно рассмотреть наемника. Рослый, крепко сложенный, темные волосы собраны в недлинный хвост, подбородок, конечно же, выбрит – чтобы враг не ухватил за бороду, и не всадил клинка в открывшееся горло. Руки мощные, пальцы, наверное, могут выжать воду из булыжника. Крепкие ноги – такой и без седла на коне удержится, да еще и коня придушит, сжав ему ребра…
В наступившей тишине было слышно, как потрескивают толстые сальные свечи и лучины, да иногда поскрипывают доски – наверху кто-то ходил. Наверное, жена хозяина.
- Господин желает еще чего-нибудь? – наконец решился спросить хозяин таверны. Голос его был подобострастным, в движениях сквозила неуверенность и робость.
Гюнтер посмотрел сквозь него, как будто толстяка здесь и вовсе не было. Потом взгляд его стал осмысленным, печать задумчивости сошла с лица.
- Нет, ничего, - ответил он, и протянул хозяину таверны с десяток мелких монет, рассчитываясь за пиво и нехитрую снедь. Потом бросил взгляд в мою сторону, и добавил еще несколько медяков.
– Это за его ужин, - сказал Гюнтер.
Он поднялся из-за стола, и подошел к месту, где сидел я. Двигался он, несмотря на внушительные размеры, легко. Опустился на скамью напротив меня. И снова замолчал.
- Не нужно было этого делать, - сказал я, чтобы нарушить тишину. – Я сам могу заплатить за свою еду.
- Я знаю, кто ты, - сказал Гюнтер, не обращая внимания на мои слова. – Я слышал о тебе от Снорри из Уппсалы, командира «Ледяного Змея». Скажи, почему ты здесь?
- Тебе это известно, - ответил я. – И, наверное, не хуже, чем мне. Я здесь потому, что некий герцог нанял отряд «Желтый Лев», которым командуешь ты, Гюнтер Кёльнский, а некий барон – отряд «Алый Грифон» под командованием Юстаса из Эльма. Я здесь потому, что послезавтра в поле в пяти лигах к югу ваши отряды сойдутся в бою, чтобы решить, кому – барону или герцогу – отойдут три деревни с населением в семь сотен душ.
- Нет, - перебил меня Гюнтер, - почему ты здесь, рядом с нашим отрядом – а не рядом с «Грифонами»? Скажи, ты…
- Ты думаешь, что мне известно, кто победит, - утвердительно сказал я. – Нет, это не так. Просто я иду с севера, и первым мне встретился именно твой отряд.
Не знаю, поверил он моим словам или нет, но часть морщин на его лбу разгладилась.
- Я слышал, что ты не монах, однако ты в рясе… Ты имеешь отношение к Матери нашей, Святой Церкви? – спросил он, осеняя себя знамением. – Ты ведь не простой человек, так? Ты помолишься за нас?
Сколько вопросов… Я покачал головой.
- Нет, я не церковник. Когда-то давно… Впрочем, это не имеет значения. А мои молитвы… Не думаю, что Он захочет меня услышать. Так что пусть лучше помолится какой-нибудь благой старец. От его молитв проку будет больше.
Опять молчание. Наверняка в душе у Гюнтера сейчас шла самая настоящая борьба – верить или не верить сидящему напротив него человеку? Наверняка ему было страшно. Мне бы на его месте точно было.
- Скажи, сколько ты берешь за свою… работу?
Последнее слово Гюнтер выговорил с трудом.
- Это не работа, - сказал я. – Это мой долг. А деньги я беру только потому, что даже мне как-то нужно жить. Я бывал во Франции, в землях англов, в немецких княжествах и даже в одном из походов за Гробом Господним, и питался только милостью воинов. Но если я не получу ни гроша, мой долг все равно будет исполнен.
«Потому что этот долг выше денег». Этого, впрочем, я говорить не стал.
Гюнтер развязал шнурок, стягивавший горловину кошелька, высыпал на широкую ладонь, покрытую грубой корой мозолей, пять золотых монет, придвинул их ко мне.
- Это не за меня. За весь отряд. За любого из моих людей.
Я только кивнул. Арабский чекан. Хорошее, жирно блестящее золото, не то, что европейские монеты, тонкие и легковесные. Пять золотых – тем более таких – были феноменально большой суммой. В этой глуши на них наверняка можно прожить не один месяц, если не транжирить деньги, но так ли велика эта цена, когда речь идет о… о том, что есть мой долг? Наверное, нет. Хотя он мог бы и не давать мне ни гроша – это бы ничего не изменило.
Неожиданно Гюнтер вынул из кошелька еще пять монет.
- А это – за Юстаса и его людей. Ты понял меня, старик?
Это было невероятно. Такое случилось впервые. Я смотрел на сидевшего напротив командира наемников – и глубоко в груди, там, где, казалось, давно сгорело и рассыпалось седым пеплом все, что может чувствовать, вдруг что-то шевельнулось…
- Да. Я тебя понял.
Не говоря больше ни слова, Гюнтер поднялся из-за стола, и направился к выходу. Он уже взялся за ручку двери, когда я сказал ему вслед:
- Ты великодушный человек.
Он обернулся – и вдруг… Словно тучи разошлись, открывая солнце – наемник улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой. Ничего не сказав, он захлопнул за собой дверь.
Потрескивали лучины и свечи, все также скрипели над головой доски перекрытия – а я все сидел и смотрел на десять золотых монет, разложенных на темной поверхности дощатого стола…

* * *

Изумрудная зелень травы. Лазурная синева неба. Ослепительно-яркий желток солнца. И две блестящих серебром линии воинов на расстоянии трех сотен шагов друг от друга.
Видны просверки мечей, солнечный свет играет на копейных жалах, на остриях алебард и протазанов, на изогнутых лезвиях боевых топоров, дробится на пластинах брони. Прядают ушами боевые кони, полощутся на ветру два штандарта – на одном из них встал на дыбы солнечно-желтый лев, на другом развернул крылья алый грифон. Я вижу, как перед строем своих бойцов на коне медленно проезжает Гюнтер – мои глаза все еще зорки, несмотря на старость, и я вижу, что предводитель «Желтого Льва» облачен в прекрасный миланский панцирь, а в правой руке у него длинный полутораручный меч. Немецкий клинок, надежный, но тяжелый – впрочем, вполне под стать такому здоровяку. Гюнтер что-то говорит своим людям, но услышать его слов я не могу – слух у меня гораздо хуже зрения.
Отряды готовы к бою.
Перед выстроившимися бойцами семенят монахи в коричневых рясах, осеняя бойцов крестными знамениями, давая целовать кресты… Лицемеры. Как их не поражают молнии за то, что они благословляют воинов на битву, в которую те идут ради денег? Впрочем, равнодушие небес к таким вещам меня уже давно не удивляет…
…Когда-то я и сам ходил в такой рясе. Следовал за отрядами наемников, пытаясь наставить их на путь истинный, отвратить от убийства, уговаривал сменить мечи на орала… И слышал в ответ – а где были вы, монахи-благожелатели, когда враг или бандиты вырезали наши деревни, рубили головы нашим отцам, предавали огню посевы, обрекая наших матерей на голодную смерть?
Потом, видя тщетность своих призывов, я стал врачевателем – вычищал тем же наемникам гнойные раны, ампутировал чернеющие, отгнивающие заживо руки и ноги, зашивал распоротые животы… И слышал проклятья от тех, кто никогда уже не сможет пройтись по земле своими ногами, никогда не сожмет в своей руке рукоятки плуга или черен меча, никогда не увидит своими глазами солнечного света или лица врага…
Бесконечные смерти и страдания, которые я видел, выжгли во мне все чувства. Я перестал ощущать жизнь, как ощущает ее каждый человек. Но я продолжал следовать за отрядами воинов – потому что я понял, что им нужнее всего не милосердие попов и не милосердие врачевателей. Воинам нужно милосердие воинов. И дарование этого милосердия стало моим долгом…
Я сошел с холма, с вершины которого наблюдал за разворачивающимися отрядами, укрылся от происходящего за его поросшим травою горбом. Я не желал быть свидетелем того, что начнется через несколько мгновений – и не видел, как всадники устремились навстречу друг другу, как ринулась им вслед пехота, как в первый раз обагрились кровью мечи… Я зажал уши, радуясь, что зрение у меня лучше, чем слух, и долго сидел, слушая толчки крови, текущей внутри моего тела. Перед моим взором на длинной травинке красной капелькой покачивалась божья коровка, на выпуклой спинке которой было семь черных пятнышек. Семь – счастливое число…

* * *

Ровный ковер изумрудно-зеленой травы, совсем недавно покрывавший землю, теперь был жестоко изорван подковами конских копыт и бронированными башмаками пехотинцев, залит кровью, усеян телами мертвецов. Пахло кровью, железом и выгребной ямой – когда из тела уходит жизнь, нечистоты в нем тоже не держатся.
Я шел между телами, осторожно ступая по изрытой почве подошвами простых сандалий. Я видел, что к полю брани уже торопятся другие люди – врачеватели, которые будут искать выживших, маркитанты из обозов и мародеры, которые станут сдирать с павших доспехи, потрошить кошельки и собирать оружие, священники, чтобы вытащить с поля тех, кому врачеватель уже не нужен…
Гюнтера я отыскал в самой середине поля. Конь под ним был убит ударом длинной пики, а сам предводитель отряда наемников лежал, сжимая рукоять меча, почти по самую гарду вбитого в грудь человека в черном панцире и в шлеме с плюмажем – Юстаса Эльмского.
Командир «Желтого Льва» был еще жив. Хотя жить ему оставалось недолго – из бока торчало обломанное копейное древко, панцирь был изрублен. Из пробитых отверстий свисали окрашенные алым клочья поддоспешной куртки, в громадной ране на животе виднелось что-то сизо-серое, влажное, кровоточащее. Лицо воина было залито кровью. В двух шагах от сошедшихся в последней схватке предводителей отрядов лежали штандарты «Желтого Льва» и «Алого Грифона».
Я подошел к Гюнтеру, опустился на корточки рядом с ним. Он с трудом открыл глаза.
- Это ты, старик… Что ж, теперь я знаю, что мои деньги не пропадут зря. Помни – ты обещал.
- Я помню, Гюнтер, - сказать, что из двух отрядов не уцелел никто, я просто не смог.
- Хорошо, - глаза его закрылись. – Только… не медли.
Я наклонился над ним, обхватил левой рукой за широкие плечи, с трудом приподнял, вжимая его лицо в грубую ткань рясы, чувствуя, как ткань намокает, пропитываясь потом и кровью наемника.
Узкий трехгранный стилет легко вошел в щель между пластинами панциря, прошивая сердце. Тело Гюнтера в последний раз напряглось – и обмякло. Теперь уже навсегда. Еще несколько мгновений я прижимал его голову к своей груди, прежде чем, наконец, осторожно уложил Гюнтера на землю.
Обвитая кожаным шнуром рукоятка стилета лежала у меня в ладони, узкое лезвие было покрыто кровью. Да, бывает и такое милосердие – милосердие воинов. Последнее милосердие.
А на лице Гюнтера застыла улыбка. Та самая мальчишеская улыбка, которой он улыбнулся мне в таверне…
Я накрыл его штандартом «Желтого Льва». Окружающее вдруг расплылось у меня перед глазами – и я не сразу понял, что плачу. А в груди, там, где, как мне казалось, все уже давно сгорело и рассыпалось седым пеплом, беззвучно кричала боль…