Смерть желтыми стихами.

1.
Солнце надрывно звенит на свинцовых крышах. Свинец плавится и тяжелыми каплями падает в желтую соленую землю.
Солнце выжигает. Ослепительный белый шар дымится сквозь прозрачное марево желтоватого неба и падает в бесконечное бурое пространство.
Сегодня Солнце отказывает в праве жить.
Сегодня Солнце разрешает умирать.
Сегодня самый подходящий день для смерти.
В последний день смерть не пугает. Солнечная смерть не страшна. Где бледный конь, запряженный в огненную колесницу? Его не видно в ярких бликах, на бледно-желтом не разглядеть бледно-серого. Бурый цвет разочаровывает. Бурая смерть утомительна даже в яркий день.
Жар давно перешел границы нестерпимости. Капли пота давно уже кончились. Волдыри на губах лопнули и превратились в язвы.
Смерть на медленном огне в Средневековье просто удовольствие?
Смерть шириной в медленный огонь все-таки меньше Солнечного дня.
Кровь закипает под сердцем. Не где-нибудь, а именно там, в путанице высохших ребер и наждачной бумаге легких.
Кто говорил о воде? Что такое вода и жидкости в любом виде? В солнечный день жидкостью может быть лишь пар, да и то на высоте десяти тысяч миль, где-то под Солнцем.
Вода – это миф.
Вода – это яд.
Вода – это страшное табу и лишние возможности. А вдруг случайное совпадение аминокислот и все закрутится снова – 6 миллиардов лет жизни и новый крест на Царской дороге? Нет, Солнце этого не допустит. У Солнца свое мнение на этот счет. В Солнечный день с этим приходится считаться.
Жар вытапливает смолу из самшитового креста. Никто и никогда не видел самшитовую смолу. Самшит стыдлив, но ведь Солнце безобразно любопытно.
Ад, говорят, пахнет серой. Солнечный день пахнет самшитовой смолой, но об этом не говорят. Огонь не терпит звуков. Огонь сочетается только с треском. Короткие хлопки разрывающейся обезвоженной земли, сухой треск лопающихся костей, надсадный скрип иссохшихся досок – это ему по вкусу. У Солнца своеобразный и утонченный вкус.
У Смерти вкус безупречный.
Он молод, ему двадцать четыре года. Самшиту, на кресте из которого он висит, в пятнадцать раз больше. Свинцовым гвоздям всего полтора месяца. Металл умер первым. Дымящиеся капли побежали по высохшей коже, оставляя за собой черные бороздки. Металл крепкий материал, но он умер первым. Очередная шутка Солнца. Тонкий юмор.
Можно улыбнуться. Хотя бы теоретически. Но сопоставить не с чем. Логика бита. Логики уже нет. Страдает Платон, плачет Кант, горестно качает головой Ницше.
«А что будет, если мы выйдем за пределы?»
Мы вышли за пределы.
Мы уже потеряли пределы.
ГОСПОДИ, ВЕРНИ НАС В НАШИ ПРЕДЕЛЫ!!!
Только тень перекати-поля создает иллюзию движения.
Если жизнь измеряется ударами сердца, то куда ей до смерти. Смерть измеряется всем остальным, она многомерна.
Мертвый ствол высохшей пальмы. Ни веток, ни корней. Мировое древо хеттской цивилизации. Но это все, конечно, в прошлом. Они думали, что смерть – это подрыгать ногами и замереть на кресте. Все оказалось фундаментальней, все оказалось сложнее.
Солнечный день заставляет думать. Мозги закипают, мысли в состоянии полураспада. Череп уже лопнул на затылке, но боли нет. Боль – пройденный этап.
Грудь вздымается, раздается хрип, кровавая пыль засыпает сухие губы. Грех убийства не сопоставим с длиною солнечного дня. Нельзя было попадаться. Не стоило убивать. Незачем было рождаться весенним утром в маленькой деревушке на закате колхидских лесов. Взять бы в руку тонкую кисть и переписать все начисто. Чистые слова на чистом небе. Так, чтобы легко, чтобы всей грудью и чтобы до конца, и лечь чтобы в смолистый ливанский кедр, под голубой кипарис, головой на восток, у кристального родника под легкий шелест магнолий.
Но только тень перекати-поле создает иллюзию движения.
Смерть избирательна. Сначала она съела металл, потом надежду. Жизнь без надежды не более прочна, чем картина стоячей волны при слиянии двух рек.
Никакое, даже самое черное убийство не лишено надежды. Никакое, даже самое черное убийство не достойно длинного солнечного дня.
В воздухе безнадежное пейзажное хокку.
В воздухе желтая акварель.
Жизнь облаком пара поднимается по каменистому туннелю горла. С легким хрустом лопаются зубы, застывают и перестают видеть глаза.
И жар. И безмолвие. И нет надежды.
Нельзя пережить солнечный день. Само Солнце не сможет его пережить.
Настает смерть. Смерть без вины, без боли, без надежды.
Смерть в чистом виде.
И только тень перекати-поля создает иллюзию движения.

2.
Солнце надрывно звенит на свинцовых крышах. Свинец плавится и тяжелыми каплями падает в желтую соленую землю. Солнце выжигает. Ослепительный белый шар дымится сквозь прозрачное марево желтоватого неба и скатывается в открытую могилу бога.
Сегодня Солнце отказывает в праве жить.
Сегодня умер бог.
Сегодня убивают убийцу бога.
Гордыню смерть не пугает, ей смерть не страшна. Смерть взяла бога. Смерть совершила инцест. Безумная, осиротевшая и ослепшая смерть, играет в демократию.
Где бледный конь, запряженный в огненную колесницу? Смерть надела шутовской колпак и мчится в ярких солнечных бликах на бессмысленном пятнистом верблюде. Яркие цвета разочаровывают. Яркая смерть смешна даже в солнечный день.
Жар давно перешел границы нестерпимости, капли пота давно испарились, и кровь уже закипела где-то под сердцем. Но на покрытых язвами губах кривится полуулыбка-полуухмылка.
Смерть на медленном огне в Средневековье просто удовольствие? Нет, такая смерть смешна и унизительна, потому что в ней нет гордости длинного солнечного дня.
Жар вытапливает смолу из самшитового креста. Это слезы природы по убитому богу. Самшит никогда не плачет, по крайней мере, никто и никогда не видел самшитовую смолу.
Самшит не стыдится, ведь сегодня Солнце просто бесконечно брезгливо.
И сухая почва в основании креста бесконечно брезглива.
На кресте висит убийца бога.
Стыдись, самшитовый крест!
Свинец крепкий металл, но он тоже плачет. Блестящие капли бегут по высохшей коже, оставляя за собой дымящиеся черные борозды. Иероглифы презрения.
Презрение без боли – презрение в последней стадии.
У Иуды был поцелуй и тридцать серебряников. Тридцать одна вещь, за которыми его не видно. Иуду забыли, а зря.
Предательство бога – просто шутка. Очередная шутка человека. Тонкий юмор.
А Солнце разливает белый огонь. Изгибается позвоночник, от жара расходятся ребра, и череп уже лопнул на затылке, но боли нет.
Вверх по кресту неспешно ползет скорпион. Черное блестящее тело, слюдяные глаза. В глазах право блестеть в матовом мире. Редкое право.
Можно улыбнуться. Хотя бы теоретически. Но сопоставить не с чем. Убийца бога выше сопоставлений. Логика бита. Логики уже нет. Улыбается Платон, утирает слезы радости Кант, и горестно качает головой Ницше.
Вы хотели выйти за пределы?
Он вышел за пределы.
Он убил бога.
Гордость человека выше всяких пределов. Гордость человека подняла руку на бога! И не стало бога.
Но вверх по кресту неспешно ползет скорпион. У скорпиона своя гордость. Черный скорпион убивает почти ласково.
Смерть избирательна. Она любит сложные системы. Как фанатичный архитектор она трансформирует реальность. Движущая сила без белых перчаток с безудержной фантазией влюбленной девушки. Смерть не любит быстро подводить черту, она ведь многомерна.
Черный скорпион в белый день, улыбающийся убийца на плачущем самшите.
Сегодня модно на контрастах.
Он молод, ему двадцать четыре. Самшиту в пятнадцать раз больше. Скорпиону всего полтора месяца.
Такова завязка.
В изжаренной пустыне в длинный солнечный день.
У смерти безупречный вкус, и никто с этим не спорит.
Грудь вздымается, раздается хрип, и кровавая пыль засыпает сухие губы. На губах сидит скорпион. Ничего не хочется менять. Но умирать страшно. Скорпион – конец надежды.
Убийца бога не может без надежды. Соль течет из-под век, и мелко вздрагивает измученное тело. Он так надеялся на солнце. Он отказывал в праве убийства всему остальному.
Он, убийца бога.
Жизнь сухой тенью перекати-поля застревает в каменистом горле. Проиграть за минуту до победы так неимоверно обидно.
Где ты, надежда?!
Жизнь без надежды не более прочна, чем черная капелька на серых губах.
Такова развязка.
Настает смерть. Смерть с чувством вины, с болью и с надеждой.
Безобразная смерть в чистом виде.
Смерть проигравшего убийцы бога.
Просто смерть.

3.
Солнце надрывно звенело на свинцовых крышах. Свинец плавился и тяжелыми каплями падал в желтую соленую землю. Солнце выжигало. Ослепительный белый шар дымился сквозь прозрачное марево, закрывая собой все небо, все пространство.
Сегодня Солнце решало вопросы жизни.
Сегодня Солнце дружило со смертью.
Даже здесь, на глубине в метр, среди обуглившихся корней мертвой пальмы было нестерпимо жарко. Песок плавился, превращаясь в полупрозрачные стеклянные капли.
Резной фигуркой черного дерева в своей норе среди корней застыл скорпион. Извечное воплощение страха. В двенадцати крошечных глазах двенадцать инстинктов. Двенадцать грехов, двенадцать апостолов. Двенадцать перевоплощений. Матовые слюдяные глазки, блестящее черное тело. Крошечное произведение искусства на рубеже выбора. Все возможности впереди. Вместо глаз двенадцать бриллиантов сложной гранки.
Диллема для смерти. Она ведь любит запутанные системы, и у нее безупречный вкус.
Скорпион открыл глаза. Он ненавидел солнечный свет. Он любил прохладные ночные прогулки, когда в пустыне все спит, и с небес сходит прохлада. Скорпион никогда не бродил днем. Он был поэт в собственном восприятии. Это делало его слабым. Поэты не любят истинные проявления солнечного дня, они на Вы со смертью.
Сегодня скорпион открыл глаза в длинный солнечный день. Где-то рядом на кресте висел убийца бога. Все убийцы бога – поэты. Такова воля бога. Тонкий юмор.
Скорпион размял хищные педипальпы и хелицеры. Первые шаги по раскаленной почве настроили его на лирический лад. Безумный бело-пепельный жар пустыни не мог причинить ему вреда. Для Солнца скорпион неуязвим. Скорпион достаточно совершенное создание для пустыни.
Но, правда, он был поэт.
Где-то рядом на кресте висел убийца бога. И скорпион направился к нему.
Надо сказать, что это был самый обычный скорпион. Достаточно уравновешенный, он вел безбедное существование, избегая пограничных состояний, не впадая в авантюры и не делая однозначных выводов.
Хотя, правда, он был поэт.
И как все поэты он любил порассуждать.
Все рассуждения поэтов беспочвенны. Они любят трансформировать реальность и переплетать нити судьбы. В чем-то они боги, а в чем-то философы. Сооружая новый мир, они иронично рассматривают его сквозь призму своего расплывчатого «я» и, вдоволь наигравшись, выбрасывают, как правило, за ненадобностью, втаптывают в грязь, растирают в пыль.
Имена мистических поэтов история закрывает занавесью. Черной, с кроваво-красным подбоем. Бессмысленный, но необходимый труд.
От них, от поэтов, начинаются пределы, и только они, основываясь на собственной нетривиальности, дают себе право двигать эти пределы по собственному усмотрению. От них, от поэтов, начинаются убийцы богов. От них же начинаются и сами боги.
Скоро скорпион увидел его. Безумные глаза, почерневшая кожа – солнце уже сделало свою разрушительную работу – он висел на покосившемся самшитовом кресте, неглубоко ушедшем в почву. Он был все еще жив. Более того, над ним кружила легкая тень надежды.
Это обрадовало скорпиона. Он остановился, и, угрожающе размахивая тонким жалом, начал слагать хвалебную оду победителю. Победа над богом, а именно так воспринимал скорпион его убийство, восхищала и страшила одновременно. Скорпион был хорошим поэтом, и ода удалась на славу.
Приблизясь к кресту, и устроившись в его тени, он начал декламировать свою оду коротким рубленым речитативом, наиболее выразительным, по его мнению, способом. Задумавшись, он весь ушел в прекрасное состояние восторженности, его ода лилась как ручеек в раскаленной пустыне.
Его стихи были прекрасны.
В них было все: страсть и тонкий юмор, гневные суждения и легкий налет сентиментальности, ярость самоутверждения и робкая покорность. Искусство импровизации – божественное искусство, ценимое во всем мире – явило шедевр, с которым трудно было что-то сравнить. Это была лебединая песня.
Скорпион узнал, что ничего прекраснее он никогда больше не придумает, и ощущение страстного восторга топило все его существо, перелилось через край и наполнило окружающую исступленно молчащую пустыню.
Очнулся он уже на губах человека. Последние строчки облачками пара растворялись в раскаленном воздухе.
Последние строки последней песни последнего поэта.
В порыве страсти его жало вошло в сухую плоть человека, и мир остановился.
Так умер бог.
Так умер человек – убийца бога.
А на его губе навзрыд рыдал скорпион, допевший свою последнюю песнь. И соленый жемчуг падал из двенадцати драгоценных глаз убийцы убийцы бога.
Все-таки, правда, он был поэт.

Кочевники и пастухи, их жизнь – стойбища, тропы, племенная солидарность, бесконечные расстояния и невозможность наесться досыта, несложная своими вековыми устоями, - рухнула в один миг, когда, из непроходимого, иссушенного невыносимой жарой сердца Гоби вырвалась Смерть, и погнала их на запад, через самый нескончаемый в мире континент, в страны цивилизации, городов и дорог, крепостных стен и безвольных, изнеженных людей, недостойных тех благ, которыми они обладали, в манящий и вызывающий презрение мир, до которого дошли уже немногие, но зато самые опытные и сильные, еженощно обманывающие Смерть, и сами ставшие смертью, огнем и мечом пробивающие себе дорогу, не в силах остановиться даже на день, гремящей морской волной вынесенные на изумрудное ожерелье Европы, но не знавшие этого, из-за постоянного ужаса, от которого нельзя спрятаться и о котором нельзя забыть, ставшие животными, убивающими всех: воинов, женщин, детей, чтобы вырвать еще один день пути, умчаться по покрытой трупами дороге как можно дальше, и тогда будет робкая надежда, что Смерть не нагонит в полночь, а устало и запыхавшись объявится лишь под утро, на последних вздохах луны, или - чего не бывает? – не явится вовсе, замучавшись считать прибывших к ней накануне, и можно будет улыбнуться, не торопясь наточить спату, и вспомнить тех, кого уже нет, чьи кости белеют под сочными черноземами курганов, чьи тела, некогда желанные и любимые, истлевают на погребальных кольях или в простых сиротских ямах вдоль еле заметных кочевых троп, можно потрепать по холке коня, в грустных глазах которого навеки застыли монгольские степи, но эти минуты – вся роскошь, которая перепадает от Смерти, ее сердолики и аметисты, голубые топазы и зеленые гранаты, дары тем более драгоценные, что очень редкие, скупые мгновения перед тем, как вскочить в глубокое войлочное седло без стремян, и, крепко обхватив коленями тугие конские бока, мчаться вперед, в горящие города с мерцающими в зареве пожаров высокими домами, с исступленными, ожесточенными защитниками, мало знающими воинскую науку, привыкшими прятаться за своими каменными стенами, вынужденными умирать все до единого с немым вопросом: «За что!», с глупой верой в справедливость, в бога и еще во что-то, такое прекрасное, что не описать словами, умирать мучительно, из последних сил цепляясь за жизнь, за уходящие ее крупицы, извиваться в судорогах и видеть гаснущими глазами огромную, застившую пол-неба тень в белом балахоне, со вздорной крестьянской косой на плече, безгубо улыбающуюся на прощание, или наоборот, навстречу, Смерть, смешную для кочевника, знающего, что даже такая западная Смерть во сто крат легче их мучительной жизни.
Так они шли, усталые, тающие день ото дня, не ведающие сострадания и жалости, желтолицые легионы новых варваров, спасаясь от Смерти, с корнем вырывая все живое, не сворачивая и не останавливаясь, шли на Запад, засыпая пеплом города, совершая грандиозное, неведомое доселе жертвоприношение собственному страху, переставая быть людьми, переставая быть даже животными, они дошли до самого Западного Океана, свинцовой водой лежащего на все стороны света, пугающего мертвым шорохом волн и криком чаек, запахом соли и бесконечной конечностью путешествия, длиной в сотни переходов, того самого Океана, к которому, собственно, они и стремились, и который теперь беззвучно наблюдал их оцепенение и нерешительность, стеклянную пустоту их глаз, когда они сходили с лошадей, снимали оружие и бросали его на мокрые, покрытые водорослями камни, когда обнимались и что-то бормотали друг другу на прощание, те единицы, что добрались, превратив в ад и залив кровью весь мир, дошли до самого конца, но так и не убежали от Смерти, а только выиграли эти несколько минут, необходимых для прощания, минут, необъяснимым образом вместивших все недосказанное, а заодно и эту огромную воду, и медленно садившееся в нее Солнце, и вечный, бесконечный, все еще живой Мир, с удивлением взиравший как они уходили все дальше и дальше на запад, и вода мягко пружинила под мерной тяжестью их шагов.

Как это было? Память ушла, канула в небытие, оставив только один миг, дарящий сладкую боль познания. Нет прошлого, нет будущего, есть только один миг, располосованных криком души сумерек. Не богов, но – человека.
Так это было.
Как это будет? Душная ночь навалится всем телом, перехватит рождающийся в горле звериный вой, не давая дышать, отнимая все – последнюю надежду и право на эвтаназию. И я, захлебываясь сигаретным дымом и слезами, побегу по спирали сизых колец, ведущих от кончика моей сигареты к безвестности и отрешенности.
Как это будет? Усталость смежит мне веки, и черная пропасть сна примет в объятия. И за последней чертой, скинув душу как змеиную кожу, я увижу себя, отраженную в темном зрачке фиалкового глаза. На самом дне колодца, именуемого миром, ждет меня единорог – мой пропуск в иную реальность. Он проведет меня потаенными ступенями, серебряным витым рогом сорвет печать с запретной двери, подарит пьянящее чувство свободы. От ненужных чувств, пустых тревог, замшелых традиций золотистый единорог уведет меня.
Ветер, пахнущий небом и морем, чуткими пальцами огладит его спину и мои плечи. Шаловливо смешает гриву единорога и пряди моих волос, закружит нас в безумном танце. Кто я теперь – бессмертный бог или падший ангел? Я – падший бог и бессмертный ангел, а остальное неважно и бессмысленно. Копытца единорога отстукивают часы и минуты, то ускоряя, то замедляя бег времени. Вечность рассыпается на песчинки, и они падают в мои ладони. Я кидаю их вам, а вы считаете их упавшими звездами и торопитесь загадать желание. Что ж, загадывайте. Не суть важно, сбудется ли оно. Я соберу перламутровый жемчуг ваших желаний, нанижу на серебряную нить лунного луча и подарю это ожерелье моему единорогу.
Память свернется в тугой комок, горячий воздух свободы обожжет мои легкие, и я забуду, кто я и откуда. Я растворюсь в ласковом взгляде фиалковых глаз и стану золотистым единорогом.
Как это будет? Слезы иссякнут, но влажная подушка сохранит горечь ночной боли. И я стану пустой, словно выпитый до дна бокал. И лишь где-то в глубине меня будет тихонько смеяться нежный единорог с фиалковыми глазами. Мой пропуск в сказку, свободную от боли и мишуры обыденности, последний барьер на пол-падении в бездну.
Так это будет.
Как это есть? Я растворяюсь в томных лучах блаженства и захлебываюсь минутами бесконечного счастья. Того счастья, что здесь и сейчас, а потому особенно сладкого и нежного на ощупь словно шелк. Кто сжимает меня в объятьях – великий бог или ничтожный смертный? Какая разница, если сердце мое трепещет на пике бытия, а подо мной разверзлась бездна безумия. И я балансирую на самом краешке, но не закрываю глаза, ибо боюсь закрыть их и увидеть лишь бесплодную выжженную пустыню, в которой будет только двое: я и моя тень.
Как это есть? Солнце прячется в глубоком колодце. И ночь начинает выбрасывать в темном небе белые флажки звезд, заранее капитулируя перед неизбежным рассветом. Фонарь заглядывает в окно мертвенно-желтым глазом. Так же, как слепящее око луны пытается заглянуть мне в душу. Полнолуние.
Как это есть? Я помню то, что было. Знаю то, что будет. Живу в том, что есть. Я не меняю ничего. Я тройственна и триедина. Время проходит сквозь меня и течет дальше тремя потоками. Оно проходит по самому потаенному месту – там, где в глубинах моего естества тихонько переступает копытцами единорог с фиалковыми глазами.
Так это есть.
Было…. Будет….

И не плеснет равнина вод,
Небес не дрогнет лик,
Иль нарисован океан
И нарисован бриг?..
От нечего делать я стал много читать. Прочитал Шопенгауэра, Бёрнса и О`Генри, а больше ничего в судовой библиотеке нет – одни комиксы.
В Европе, я слышал, войне скоро конец. Везет же тем парням, что там служат – вот раздавят последних швабов, и по домам. У нас хуже. Эти желтые черти ни за что не хотят сдаваться, цепляются за каждый островок, как будто у них остались какие-то шансы. Но ничего, тем почетней послужить родине здесь.
Те раненые, которым мы везли, про япошек всякие ужасы рассказывали. Поверь, Джунни, это звери, в которых нет ничего человеческого. Они даже в плен не умеют сдаваться, режут, представь себе животы. Я знаю, ты в такое не поверишь, да я и сам не могу это вообразить, но все такое говорят. Когда я думаю об этом, то жалею, что у нас нет какого-нибудь супер-оружия, чтобы за один раз покончить с их чертовыми островами. Я лично нисколько не сожалел бы об этом, хотя в душе, ты знаешь, я пацифист. Преподобный Коул, наш судовой священник побывал у них в плену. Он говорит, что у японцев нет и намека на цивилизацию, это просто зомби, и я, надеюсь, что после войны в аду будут говорить только по-японски.
Прости меня, Джунни, за такую эмоциональность, но это все-таки война, разговоры здесь только об этом, и, хотя я до сих пор не видел ни одного японца, ненависть уже копится во мне.
В остальном все благополучно, мы плывем (моряки говорят – идем) в теплом Тихом океане, погода, несмотря на зиму – хорошая, лихорадка, заставляющая принимать хину добрую половину экипажа до меня пока не добралась, и настроение мое прекрасно.
Было, во всяком случае, до сегодняшнего утра. Сегодня я понял, какое же дерьмо эта война. Понял на рассвете, когда небо разверзлось, и на нас обрушился ад…

***

Охае дзеймас, Акико.
Ты, наверно, удивишься, получив мое письмо. Я не писал эти долгие четыре года не потому, что забыл тебя. Я надеялся, что происходящее с нами – только сон, приснившийся замерзшему путнику в горах Амаги. Стоит открыть глаза, и наваждение рассеется.
Наверно так и есть, и сегодня я проснусь.
С любой возможностью я передавал тебе цветы хаги и хризантемы. Надеюсь, что хоть часть из них ты получила. Я представляю, как лежат эти высохшие лепестки в твоей лаковой шкатулке среди милых женских безделушек.
Поблекшие крупицы воспоминаний обо мне.
Мы проиграли эту войну, Акико. Я окончательно понял это вчера. Ты помнишь господина Кано Шарая, с которым мы учились в летной школе «Кавабата»? Он был настоящий воин, словно перенесенный в наши дни из древности. Все времена непохожи друг на друга, и каждое поколение должно становиться безупречным самостоятельно. Я не могу представить наше, уходящее в вечность поколение без Шарая. Он был настоящий самурай и убил много врагов, но его заветной мечтой была не победа в войне.
Он хотел встретить семьи пилотов, которых сбил, и рассказать, как мужественно они погибли.
Вчера он улетел в последний раз. Вместе с ним были мальчишки из наскоро обученного Токийского ополчения. Они и в воздух-то поднялись с трудом. Вернулся только Шарая. Я никогда не забуду черную тень его изрешеченного истребителя, одиноко плывущую в заходящем солнце – самое величественное зрелище из всего, что мне доводилось видеть.
Закончив посадку, он запретил подходить к себе. Так и остался в залитой кровью кабине, и никто не осмелился его ослушаться.
При воспоминании о нем мое сердце наполняется печалью…
Кто первым из нас уйдет
Пусть другу в загробном мире
Послужит проводником, -
Вспомнил я, отставший в пути,
Эту клятвы с такой болью!..
Я пишу тебе, Акико, сидя у края взлетной полосы. Ночные лягушки закончили свой печальный концерт, и прислушиваются к предрассветной тишине. Истребитель Шарая стоит напротив, а за ним из океана поднимается Солнце, такое же красное, как Хиномару на наших крыльях.
Тонкие солнечные лучи проходят сквозь пробитое тело самолета и падают на бумагу…
Но я все не о том, Акико.
Я вспоминаю нашу прогулку среди сосен Ямато, в то утро, когда из облаков неожиданно появилась седая голова Фудзи. Я слышу стук каштана, который все катится и катится по склону и замирает на покрытой золотыми листьями дороге у ворот храма Хино.
Я вижу и слышу это, как сейчас.
Я вспоминаю день, когда мы прощались. Ты, бережно держа в руках фарфоровую вазу, вышла на порог и застыла в поклоне. Я помню твою прическу с двумя черепаховыми спицами, помню голубой бант твоего кимоно.
Твои ресницы дрожали как крылья ночной бабочки. На них сверкали капельки слез.
Меня покидаешь…
Напрасно сетовать мне,
Ведь было же время,
Когда ты не знала меня,
Когда я тебя не знал.
Остыло подогретое сакэ, значит, мое время заканчивается.
Я не боюсь смерти, смерть – только сон. Но я боюсь промахнуться. Тысячи раз я представил, как это будет. Я вижу, как поднимаюсь в прозрачное небо, чувствую, как, сливаясь со мной, покачивается мой старый бомбардировщик, представляю, как увижу их – грязные кляксы на синем шелке океана. Я выпускаю закрылки и переворачиваю самолет через левое крыло. Первые мгновения он будет падать плавно и отвесно, потом наберет скорость и задрожит, как возбужденный конь. Свист набегающего воздуха перекроет вой двигателя, и вот уже не я, а настоящий божественный ветер несется вниз к выбранной цели. В воздухе расцветают багровые цветы шрапнели, но ничто уже не в силах меня остановить. Палуба корабля стремительно вырастает. Она заполняет весь мир, обрастает деталями. Я вижу каждую заклепку, пляшущий на срезах стволов свирепый огонь и навечно искаженные страхом лица людей. В этот миг время исчезает, исчезают звуки, и я вновь оказываюсь в своей старой, занесенной снегом хижине. В памяти возникают тихие образы друзей, смутной тенью проходит вся моя жизнь. Я вижу тот наш последний день, и тебя, Акико, склонившуюся в глубоком поклоне. Из твоих рук выпадает фарфоровая ваза, и тихий хрустальный звон заполняет весь мир…

***

Да, Джунни, это был самый настоящий ад. Узкоглазые подкрались незаметно – их серые самолеты совершенно невидимы на фоне облаков. Яркое солнце ослепило глаза наводчику. И до того момента, когда их головная машина вошла в пике, блеснув на солнце остеклением фонаря, никто из наших так и не заметил противника
Мы открыли ураганный огонь. Представь на секунду, Джунни, как дымные трассы сотен зенитных автоматов скрестились над нашими головами. Но они продолжали пикировать, страшно и неотвратимо вырастая в кольцах прицелов. Ты не представляешь себе это зрелище. Если на свете существует преисподняя, то я побывал в ней сегодня утром.
Надо отдать японцам должное, никто из них не отвернул. Три бомбардировщика разорвало в клочья прямыми попаданиями. Последний, четвертый, продолжал нестись прямо на меня. Казалось, снаряды отскакивают от его крыльев и фюзеляжа. Сквозь серебристый диск винта я видел мутный плекс фонаря и японского пилота в нем. Я сумел даже разглядеть его лицо – оно было спокойным, Джунни, и глаза его ничего не выражали!
Да, вспоминая это сейчас, я понимаю, что был в каком-то исступленно-экстатичном состоянии. Все длилось доли секунды, но я запомнил мельчайшие подробности, которые, наверное, будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Я помню как, словно в замедленной съемке, вылетали дымящиеся гильзы из гильзоотвода моего «Бофорса», как четыре вспыхивающие нитки-трассы, поймали-таки крыло этого самолета, сместив его траекторию всего на какой-нибудь метр и отправив вместо палубы, куда он целился, в океан. Он промчался так низко, что вытяни я руку, то дотянулся бы до потеков ржавчины на фюзеляже, до заляпанных бурой грязью колес с присохшими пучками травы. Раскаленные осколки его крыла брызнули на палубу, превратив в кровавое месиво всех, кто там находился.
Самолет упал в воду рядом с бортом. С хрустальным звоном он ударился о поверхность и, завалившись на крыло, медленно исчез в бутылочно-зеленой бездне океана. А я все стрелял и стрелял ему вслед, пока светлая тень окончательно не растворилась в глубине.
Такое я пережил сегодня.
И теперь, когда мирное вечернее солнце покрывает золотом изувеченную палубу, я курю сигару и пишу тебе, Джунни. Все уже позади, но я думаю, что, если Бог позволит мне дожить до старости, то каждый день и каждую ночь я буду видеть лицо этого японского пилота, исказившееся невыносимым горем, в тот момент, когда он понял, что самолет пролетает мимо. Я не буду бояться смерти, потому что увидел ее скуластое лицо и запомнил навсегда…

***

В этот миг время исчезнет, исчезнут звуки, и я вновь окажусь в своей старой, занесенной снегом хижине. В памяти возникнут тихие образы друзей, смутной тенью пройдет вся моя жизнь. Я увижу тот наш последний день, и тебя, Акико, склонившуюся в глубоком поклоне. Из твоих рук выпадает драгоценная ваза, и через те тысячи и тысячи ри, что разделяют нас, я услышу ее хрустальный звон. Он заполнит весь мир.
И я проснусь…
Саенара.

***

Спустя семь дней, на рассвете 22 февраля 1945 года, эскортный авианосец «Бисмарк Си» был потоплен в результате атаки двух самолетов-камикадзе. Из 243 членов экипажа не спасся никто.

***

Летние травы
Там где исчезли герои
Как сновиденье…

Христианство и ислам так и не добрались до этих мест, тут все еще доживали свой долгий век забытые всеми боги, ветхие и ненужные, как брошенные старики, потерянные и не верящие даже в себя.
Там я встретил его. Он был еще молод, хотя светлая осень его жизни, крепкая как кавказский тисс, уже заволокла туманом усталые и невидящие глаза.
Я предложил ему закурить, и он, следуя законам неведомой мне этики, не смог отказаться. Мы сели возле крошечного, прозрачного до голубизны горного ручья, в тени доживающих последние дни розовых орхидей, и печальный его рассказ смешался с тихим ароматом умирающих цветов.

Он не знал, зачем пришел в этот мир. Ему довелось жить в глухой провинции умирающей империи, в теплом южном городе, стоящем на одинаковом расстоянии от экватора и Северного полюса, на одной четверти земли, в городе, где никогда ничего не происходит, и, наверное, не произойдет до последнего дня мира. С удивлением он наблюдал, как текущие всюду реки крови огибают его богоспасаемый город, как одно несуразное тысячелетие со скрипом сменяет другое, но все остается прежним, уныло-розовым, как многообещающее июньское утро, в обещаниях которого нет ничего, кроме уныния и роз. Годы шли, менялись на улицах марки машин, вверх вытягивались свечи новых шикарных домов, телевизор заполняла реклама, неумолимо чередовались времена года. Каждой зимой что-то выпадало и что-то сковывало, и голые глядели уныло. Потом приходила весна, все таяло и распускалось, летом, под натиском жары, трескалось и желтело, а осенью начинались бесконечные промозглые дожди, все облетало, и голые снова глядели уныло. Что ж поделать, голые всегда глядят уныло.
Потом случился дефолт, и в мир пришли условные единицы и поголовная тоска. В моду вошли люди с глазами цвета доллара, и новые потоки крови дотянулись-таки и до тихого уютного городка. Все это время он никак не мог попасть в эту жизнь, блуждал где-то рядом, топтался на всех возможных обочинах, исподлобья глядя на начиненные золотом и пластитом лимузины, и только сглатывал слюну.
Но жизнь шла, и становилось только хуже. Унося последних друзей, схлынула мутная волна посткризиссных суицидов, и он остался совсем один. Пустые дни менялись холодными ночами, и все, что с ним случалось, несло отпечаток случайности. Случайная работа, случайный заработок, случайные связи. Временами к нему прилетали ангелы. Их звали Том Тэйлор и Кельвин Кляйн, правда, их визиты тоже были случайными. Являясь под утро, в самый угар бессонницы, они советовали почитать Мураками и выпить виски. Но был не сезон, и он, потеряв всякую надежду на что-либо, садился в машину и бесцельно колесил по невыносимо-красивым зеленым улицам, этому весеннему бичу всех южных городов, расположенных на 45-й параллели, смотрел на заплетенные плющом и диким виноградом кирпичные стены чужих домов, и пытался хоть как-нибудь потушить извечный конфликт правого мозгового полушария с левым.
Иногда он останавливался у маленького кафе в тени цветущего каштана и заказывал себе чашечку капуччино. Выпивая кофе и выкуривая сигарету, он задавал себе один и тот же вопрос – чего же, собственно, он ждет, но ответа не было, хотя его маленький хвостик все время маячил где-то рядом, и человек знал, что ответ рано или поздно отыщется.
По ночам он пристрастился ходить в казино и смотреть на пылающих азартом людей с красными от недосыпания глазами, которые зверски расправлялись со своим одиночеством в дорогих интерьерах под портретом никому не известного С. Говорухина. Казино стояло на старом кладбище, и он чувствовал, как гомосексуалисты минувших столетий нежно следят за ним из неглубоких могил, и маятник его ориентации тогда достигал крайней левой точки, его гетеросексуализм больше никого не удивлял: ни мужчин, ни женщин, ни его самого. У одних было критическое мироощущение, у других - критические дни, а у него только легкая грусть и, иногда, желание заплатить налоги, но тоже очень легкое.
Что ж, утешал он себя, не каждый модный ресторан называется просто «Еда», особенно если хочется в него войти, и не каждый день можно встретить плачущую у свечи Деву Марию в двойных наручниках 80-ти градусов.
Как по мне, так слабое утешение.
Но он не унывал. Он отходил от столов с рулеткой и «Блэк Джеком» и заказывал стакан граненого джина с лимоном и запахом можжевельника. Еще он покупал дешевый кокаин, но не потому, что жалел денег, а потому, что не любил дорогие видения. Взяв это, человек уходил в самый темный угол маленького бара и, через серебряную решетку смотрел на игроков, и, в особенности, на одну девушку.
Она была завсегдатаем казино, курила «Давидофф-слаймс», одевалась в красные оттенки клана Тайра и черные – Токугава, и при одном взгляде на нее становилось ясно, что она слишком независима и избалованна, жить предпочитает в грядущих и прошлых столетиях, чужих городах, и нет у нее вечно бодрствующего друга и стражника для всех ее семи одиночеств. Эта девушка все более и более занимала его мысли, пока, наконец, не воскресила в памяти самое дорогое видение его жизни.
У девушки было диковинное, как перезвон колокольчиков имя – Кецалькоатль. Они были знакомы много-много лет, с самого начала времен. Неведомые никому проходили их годы в старом викторианском доме с садом, где по вечерам распускались восковые глицинии.
Когда у них было романтическое настроение, они садились в перламутрово-зеленый, в цвет ее глаз «Ягуар» и мчались сквозь ночь и горы к морю. В машине тихо играла музыка, и никого больше не было в этом мире, только ночь, они и «Ягуар».
Добравшись до моря, они останавливались на высоком берегу и, обнявшись, сидели всю ночь. Луна золотила морщины волн, а далеко внизу, в пене прибоя, покачивались и флюоресцировали медузы, и в такт им струился «The lonely shepherd» - самая пронзительная мелодия на свете.
А когда на дом спускалась осень, и холодный дождь тихо стучал по последним листьям сада, они садились в своей маленькой гостиной. Он потягивал желтое, с ароматом меда и шелковицы лидийское, а она вслух читала свое любимое фэнтази. Прислушиваясь к таинственным именам неведомых королевств и всесильных магов, он засыпал. И снился ему грустный сон о своей жизни, в которой он никогда не встретит девушки с диковинным именем Кецалькоатль и никогда не увидит ночной прибой, у него никогда не будет «Ягуара» и викторианского дома с садом, и он не узнает, как распускаются глицинии. Вся его беспробудно-скучная жизнь пройдет в пустых хлопотах и бытовом алкоголизме, в постоянных метаниях за все ускользающей надеждой, со слабой верой в «завтра», которое так никогда и не настанет, а вместо него будет вечное «сегодня», когда в девять на работу и в «девятке» домой, и холод на улице, и двухзначные суммы в голове, и арию непорочной совести исполняет всенародный шеф, Мон Шер холодных ночей и Рыцарь Печального Образа, когда денег никогда, и кресты на карте, и люди с пламенным сердцем, но пустой головой, и две очереди у компьютера в кафе, и оранжевая страница с маленьким драконом, и бутерброд без колбасы, переставший быть бутербродом, и речи без смысла, и глаза без иллюзий, и вера без веры, и скука, скука, скука…
Пробудившись от этого странного сна, человек снова расставил мир по своим местам, поставил на зеркальный столик недопитый джинн, захлопнул так и не начатый томик Мураками, и вышел из казино. В мрачных декорациях заброшенного кладбища его ждали двое – перламутрово-зеленый «Ягуар» и Смерть.

Так рассказывал мне мертвый человек, и невыразимая печаль его слов смешивалась с монотонным осенним дождем. Потом он встал и, спустившись вниз по ручью, присоединился к таким же как он. Отстраненно они проходили мимо меня, их облик был беспристрастен, чело величественно, а в глазах струилась непонятная мне грусть. Медленно, в безграничной гармонии с миром, они поднимались на далекую гору, вершина которой покрыта вечными снегами.
Они и теперь идут туда, и неведомо, где положен им предел…

* Написано вчера, под сильным впечатлением от общения Президента с народом.

* Все географические и персональные совпадения непреднамеренны, и носят случайный
характер.