Чудесная должность - внеконкурс: Человек в воздушном шаре

Поздняя весна – или раннее, совсем еще юное лето. На небе ни облачка. По земле скользит тень: прыгает с крыши на крышу, с любопытством трогает лица. Бросает кого в жар, кого в холод, оставляя привкус чужого взгляда – мрачного, давящего, или благостно-равнодушного. Вольного, как ветер. Не доброго и не злого.

– Почудилось! – отмахиваются оптимисты и бегут себе дальше, к миллиону дел, ждущих за поворотом.

– Ну, точно, встал не с той ноги, – по привычке вздыхают те, кому, в общем-то, все равно.

– Кто-то прошел по моей могиле! – вскидываются самые нервные, но и они тоже неправы. Тень не жалует кладбищ.

А остальные просто не замечают.

Их воля. В мире полно прекрасного и удивительного, а что интересного в тени, блуждающей сама по себе?

Но приглядись, и поймешь: тень блуждает не сама по себе. Она блуждает в себе, гостит в своем прошлом, настоящем и будущем, скользя по петле Мебиуса. Каждый вираж – неевклидова прямая, каждый нырок – раскрашенный в полосы спектра след…

Над землей парит шар, сотканный из миллиона радужных нитей. От заката и до рассвета его принимают за луну, от рассвета и до заката – за солнце.

«Шарик! – кричит чернявый малыш, с восторгом задрав голову. – Смотри, мама! Шарик!»

Мать смотрит в небо – и видит то же, что и все. Ладно, вздыхает она, уговорил. Идем, куплю тебе шарик.

Малыш ревет, держа за ниточку синее и золотое. Он знает, что его обманули.

Этот шар – не простой, такой в магазине не купишь. И в дар не возьмешь тоже – по крайней мере, по доброй воле и от первого встречного. Мой шар отражает мир, повторяя его во всех подробностях и деталях. Он сам – мир, только устроен немного проще.

Опасное это дело, дарить миры. Рискованней – только принимать такие подарки.

Я знаю о шаре все. Я живу внутри, я его центр, сосредоточие, душа, если вы питаете склонность к патетике времен классицизма. Не верящий ни в бога, ни в черта физик сказал бы, что я и есть шар, едва попытавшись отделить одно от другого.

Шар – это продолжение моего «я», он окружает меня подобно кокону. Где бы я ни был – он всегда рядом, защищает меня от опасностей мира, а мир – от меня самого. Снаружи он куда меньше, чем внутри: в нем легко умещается письменный стол, кровать и пара полок, заставленных книгами. По выгнутым радужным стенам плывут картины того, что происходит внизу: гудят машины, летят птицы, спешат по своим делам собаки и люди.

Кошки провожают шар взглядом – удивленные, но не настолько заинтригованные, чтобы прервать умывание. У каждой – такой же, только размером поменьше, он хранит лишь самое важное: любимое место для сна, полную миску и теплую руку хозяина. Кошки улыбаются, чувствуя дух побратима, и мурлычут вслед милые глупости про мягкий диван, солнечное пятно на полу, раскатанный в нитку клубок, запах мышей и охоту...

Кошки мудры, не желая лишнего. Я тоже мог бы прожить без книг, но мне нравится их запах. Каждая история пахнет по-своему: сказка – медом и молоком, роман о любви – цветами, розами, фиалками или лилиями, приключения – лесом, морем и насмешливым горным ветром. В фэнтези я окунаюсь, как в изысканные духи: отзвучав, одна нота сменяет другую, добавляя букету гармонии. А вот с фантастикой как повезет: или весна, цветущие яблони и одуванчики, или холодные тона металла и пепла. Собранная на полках коллекция – раритет, чистый хроматический ряд от солнечного экстаза до самого черного отчаяния. Идеальный камертон. Когда я работаю, я сверяю по нему звучание человеческих душ, чтобы не ошибиться.

На столе раскрыта тетрадь. Тяжелая, в потрепанном кожаном переплете. Сотни желтоватых страниц, исписанных убористым почерком, пестрят рисунками, пометками и помарками, кое-где вычеркнуты целые абзацы. Это – хроники жизни, кипящей за стенами шара, ключевые моменты и просто случайные эпизоды. Текст появляется сам, над ним я не властен, зато могу переписывать те места, которые по каким-то причинам считаю неправильными или несправедливыми.

Главное – не перестараться, не сделать хуже. И не слишком осторожничать, а то не случится вообще ничего. Второго шанса нет: я могу править текст, пока не засохли чернила, пока вероятности еще лежат на чашах весов – и весы не знают, в какую сторону им качнуться. Можно отменить роковой шаг и неосторожно слетевшее слово, остановить пулю в полете – но когда отзвучало эхо, а пуля попала в цель, поправить уже ничего нельзя. Именно потому я так редко вмешиваюсь и еще реже добиваюсь успеха: проще повернуть несущуюся по склону лавину, чем сохранить одну человеческую жизнь. Люди слишком торопятся, влипают в истории, одну за другой, и совершенно не думают о последствиях. Или, наоборот, живут так размеренно и неторопливо, что по закону статистики притягивают к себе все мыслимые неприятности.

И первые, и вторые мало мне симпатичны. Я больше люблю тех, кто сам выбирает, в какую авантюру ввязаться, и шагает в нее с ясной головой и горячим сердцем. От кого-то останутся памятники и легенды, от кого – только кресты на кладбище, но только такие и живы по-настоящему. Шар тянется к ним, как железо – к магниту, и я с неослабевающим интересом слежу за их взлетами и падениями. Помогаю, чем могу – безумцы имеют право на скидку, на припрятанный в рукаве козырь, дающий шанс выскользнуть из мертвой хватки предназначения. Радуюсь их успехам, как своим, переживаю вместе с ними их беды и немного завидую.

Наверное, раньше я был таким, как они. Можно только гадать: память прячет все, что было до шара. Я меняюсь даже сейчас: когда, устав, забираюсь в кровать отдохнуть, вместо меня всегда просыпается кто-то другой. Иногда я сам едва себя узнаю и не устаю благодарить богов, что в моем шаре нет зеркала.

Приметный остров стабильности – картина, висящая у изголовья. Статичный пейзаж в простой деревянной раме: заснеженные пики гор и воздушный змей, парящий над крышей на фоне закатного неба. Картина лишена магических свойств, в отличие от остальной обстановки; она бесполезна для дела, единственное ее назначение – завешивать часть стены. Именно это меня и настораживает: зачем она здесь? Может быть, в ней скрыта тайна моего потерянного прошлого?

Я смотрю на картину всякий раз, когда сажусь за работу, но пока так и не разгадал эту загадку. С такого ракурса воздушный змей становится похож на орла, вернее, на труд человеческих рук, самовольно поросший перьями и обратившийся в птицу. Живое – из неживого, крылатое – из тоскующего на привязи… не в этом ли состоит глубинный смысл восхождения духа и всей человеческой эволюции?

Орел-змей молчит, картина молчит тоже. Это просто дерево, холст и мазки масляной краски; она не сможет ответить, даже если очень захочет, ответ я должен найти сам. И это, в сущности, тоже знак, такое же превращение из чучела в птицу.

Упавшее с орлиной шеи перо лежит поперек тетради. Плотное, ровное, оно похоже на знак «кирпич» или на минус. Пока я отсутствовал, страницы заполнились новыми главами, с которыми уже ничего нельзя сделать. Несказанные слова, упущенные возможности, поломанные жизни… Но и это – тоже судьба: обманувшая сегодня удача найдет тебя завтра, вчерашняя радость может обернуться печалью. Кто скажет, что в итоге окажется лучше? Я не возьмусь судить; я не судья, я только помощник того, кто помогает судьбе воплотиться. Моя работа – весь этот мир, мои инструменты – замасленная тетрадь и перо, в котором никогда не иссякнут чернила…

Я – не творец. Я могу только править, превращать черновик в чистовик. Но иногда, когда звезды складываются в невиданный прежде узор, а голова начинает гудеть от теснящихся образов, я могу записать в тетрадь все, что так настойчиво рвется на волю. Если подобрать правильные слова, в небо взмоет дракон, воскреснет мертвый, а побитый жизнью трамвай отправится в путь между мирами.

Это – чудо, как его привыкли понимать там, внизу. Но я не волшебник: я лишь помогаю осуществиться тому, о чем просит само мироздание. Это оно водит моей рукой, заполняя страницы летящими строками, это оно нашептывает на ухо странные сказки. Даже творя – я не творец, а всего лишь соавтор. И хоть я рад нести в мир чудеса, пусть они происходят пореже: слишком уж тяжела эта ноша.

А для себя у меня есть блокнот. Обычный, ничем не примечательный блокнот в клетку, с растрепанными уголками и мятой обложкой цвета асфальта. Я достаю его, когда устаю от окружающего меня многоцветья, и не пишу в нем ничего важного. Ни секретов, ни пространных рассуждений, ни дат – просто житейские заметки или мелькнувшие в голове мысли. Но это единственная по-настоящему личная вещь, хранящая мой след.

«Хочу с кем-нибудь поговорить», – записал я сегодня в блокноте. Перечитал, и на душе стало зябко: а вдруг мое желание исполнится?

На следующее утро взгляд выхватил из толпы человека. Он словно не шел – парил, нелепо взмахивая руками, как крыльями. Повинуясь моим желаниям, шар подлетел поближе – и человек прыгнул с асфальта, оказавшись внутри шара.

Сказать, что я удивился – это значит, ничего не сказать. Это был первый гость за все время, что я себя помню. Но я не позволил чувствам одержать верх и приветствовал чужака, как подобает радушному хозяину.

– Доброго… – сказал я ему и запнулся. Что сейчас там, внизу? Утро? День? Вечер?

Он не обратил внимания: склонив голову набок, сосредоточено разглядывал живущие своей жизнью стены и обстановку. Худое лицо текло, отражая целую гамму эмоций – от восхищения до испуга. Я приготовился ждать. Наконец, равновесие остановилось на чем-то вроде благоговения, обращенный внутрь себя взгляд переместился вовне.

– Меня зовут Чжу… а, впрочем, неважно. Я так рад, что вас встретил, только вы можете мне помочь!

Я ошеломленно моргнул, целых два раза подряд. Эти глаза, этот горячечный тон!

– Прошу, не перебивайте! – выдохнул он, хрипло, едва слышно. – Понимаете, у меня такая проблема. Неразрешимая! Однажды, начитавшись перед сном философских трактатов, я лег в постель и уснул, и мне приснился чудесный сон: будто я – бабочка, яркий беззаботный мотылек, весело порхающий над поросшим цветами лугом. Ветер был свеж, пыльца пахла так притягательно, я от души наслаждался каждым мгновеньем и не вспоминал, что я – это я. Но потом я проснулся и не смог понять, кто я: человек, которому снилось, что он – бабочка, или бабочка, которой снится, что она – человек? Этот вопрос терзает меня и сейчас, ежедневно и еженощно, не оставляя мне ни минуты на отдых. Скажите, святой мудрец, кто я на самом деле? И если можете – молю, превратите меня обратно в бабочку или в человека, который не знает, что он – бабочка!

Мой собеседник так разволновался, что совсем перестал себя контролировать. За спиной развернулись пестрые крылья, составленные из фасетов глаза жалобно блеснули под очками в массивной оправе. Человек и бабочка жили в нем одновременно, перетекая из одной формы в другую – он всегда был таким, просто до поры не подозревал об этом. Как его разделить, как сказать: здесь заканчивается человек и начинается мотылек?

Он ждал от меня ответа, но я не мог говорить. Я смотрел на человека-бабочку, и внутри меня ширился смех. Он вскипал пенной волной, разрастался вперед и вверх, будто цунами – и, наконец, выплеснулся наружу. Я расхохотался так, что висящая на стене картина вздрогнула, а собеседник заткнул уши руками.

Смех захватил меня целиком. Я смеялся, ни на что не обращая внимания. Недоумение гостя сменилось обидой, обида – тщательно скрываемой злостью. Я продолжал смеяться. Он открыл рот, чтобы высказать все, что обо мне думает, но вместо этого рассмеялся вместе со мной.

Мы смеялись взахлеб, в унисон, а потом в глазах гостя засияло прозрение. Смех прекратился сам собой, в нем уже не было нужды, и я с изумлением взглянул на свершившиеся перемены.

Собеседник уже не был тем запутавшимся существом, которое никак не может решить, человек он или все-таки бабочка. Обе его ипостаси развились и проникли одна в другую. Мой гость стал един.

– Спасибо, – кивнул он мне, как кивают другу, благодаря за незначительную услугу. Взлетел к потолку, пробуя крылья, небрежно взмахнул рукой. – Прощайте. Наверное, мне пора.

Я не решился его удерживать. Я понял, что его новая сущность жаждет полета, которого так долго была лишена. А на самой грани видимости различил легкое перламутровое свечение, формирующееся вокруг длинного костлявого тела.

Что ж, теперь я знаю, как рождаются радужные шары и их диковинные обитатели.

Этот глубокий, всепоглощающий смех не прошел бесследно и для меня. Я прогулялся по шару, в смятении сел за стол: что-то меня тревожило, шевелилось внутри, как росток, пробивающийся на свет. Мельком взглянул на картину: она частенько приводила бегущие вразброд мысли в порядок.

Привычный, изученный до тончайшего мазка пейзаж словно подменили. Вместо раскрашенного листа взгляд наткнулся на глубину, пахнуло цветущим жасмином и ледяным, дующим с гор ветром. Я понял, что знаю, как называются эти горы; вспомнил, что от сильного ливня крыша в углу протекает, а скользящего в ярких лучах змея смастерил собственными руками.

Память, так долго пытавшая меня неведением, обрушилась снежной лавиной. С высоты птичьего полета я увидел ветхую, крытую тростником хижину и заросший жасмином сад, розоватые ледники и текущую с гор реку. У меня был дом, старая, почти не дающая молока корова с обломанным рогом и пушистая трехцветная кошка – она как-то забралась в хижину перед холодами, я оставил ее у себя и, недолго думая, назвал Мао…

Мао пришла ко мне уже взрослой, с отточенными вольной жизнью привычками и оформившимся характером. Не позволяла себя трогать, но басовито мурчала рядом, почуяв, что я болею; ее любимым занятием было сидеть на окне и смотреть, как дни сменяют друг друга. Мао ловила золоченые осенью листья с таким же азартом, как другие кошки ловят мышей, вместе со мной любовалась цветением сакуры и трогала лапкой нежный, едва распустившийся жасмин, пригибая душистые ветки к земле, чтобы сунуть свой нос в каждый бутон. Еще она обожала сметану: прыгала и ластилась, как котенок, едва я протягивал руку, чтобы наполнить ее плошку.

Кроме сметаны, она ничего у меня не просила. Может, охотилась в саду на птиц и мышей, или ей в самом деле больше не требовалось – кто знает? Наблюдая за ней, я не раз и не два думал, что это не просто кошка, а чья-то возрожденная душа, сошедшая с неба ками.

Мы с Мао были друзьями. Я доил корову, чинил крышу, пропалывал грядки – а она терпеливо сидела рядом, направляя все мои действия. Она радовалась, пока я мастерил бумажного змея, а когда змей взлетел в небеса – тихонько мяукнула, в первый раз за все время, что мы были знакомы. Она со мной прощалась, что-то уже чувствовала, только я, как и раньше, был слеп и глух.

Прозрение настигло меня весной, в ту пору, когда зацветал жасмин. Я взглянул на синеющие на горизонте горы, на привязанного к крыше змея – тот рад бы сорваться в небо, да нить держит крепко – и осознал, что я сам – подобие этого змея. Я привык к своей старой хижине, к теплу очага, к уютному мурчанию Мао – и за каждодневными заботами совсем позабыл о небе. Родные стены стали меня душить, я начал тосковать о чем-то далеком и несбыточном, и в самом начале лета нить оборвалась. Я отправился странствовать: оставил хозяйство и дом, не взяв с собой ничего.

Мао даже не вышла меня проводить. Сидела себе на окне, грелась в лучах вечернего солнца, пока я шел открывать калитку. Кошка всегда была мудрее меня: наверное, она уже тогда видела радужное свечение, обертывающее меня, словно вторая кожа.

О хижине я не заботился. Не беспокоило меня и то, что станет с коровой и Мао. Не задумываясь об этом, инстинктивно я сделал все, как полагается: когда закрыл за собой калитку и шагнул на дорогу, ведущую в горы, время в моем доме остановилось. Конечно, я не мог задержать его насовсем, такое не под силу и богу, просто сделал так, чтобы внутри оно текло медленнее, чем снаружи. В округе пройдут сотни лет, вырастут и одряхлеют деревья, умрут дети, внуки и правнуки тех, кто меня помнил – а в доме мелькнет лишь миг, кошка будет все так же смотреть на цветущий жасмин, и сметана в ее плошке всегда останется свежей…

Я не задумывался, сколько мне можно странствовать. Наверное, уже тогда собирался вернуться.

Картина манила к себе. Я мог подчиниться этому зову и оказаться у знакомой калитки, но отчего-то медлил. Открыл и снова закрыл тетрадь, сунул в карман блокнот. Повертел в пальцах перо, раздумывая, что с ним делать: то ли оставить здесь, то ли забрать с собой. Рано или поздно, но мне придется вернуться – это я понимал совершенно отчетливо, но понимал также и то, что мне позволена передышка. Отдохну, посекретничаю с Мао… кто знает, когда еще представится случай поговорить с ней на равных.

Орлиное перо легло поперек тетради, запрещая кому-либо к ней прикасаться – и одновременно вычеркивая меня из мира шара. Подумав, я решил, что это неправильно: я же не ухожу навсегда, а если найдется добровольный помощник, это меня только обрадует.

Перо легло в чернильный прибор, а сам я шагнул в картину. Напоследок не утерпел, оглянулся: все стало таким большим, стол разросся до размеров горы, перо взметнулось над ним, будто Вавилонская башня. Если смотреть с земли, оно похоже на неплотно прикрытую в шаре дверь; быть может, у кого-то достанет смелости открыть ее – и войти.

Я - кошка. Хожу где вздумается, гуляю сама по себе.

Отредактировано - Коша 08 Дек 2014 20:16:16

"Однажды на границе сна падет заклятия стена..."

"Однажды на границе сна падет заклятия стена..."

Прекрасные описания, волшебные образы и самое главное - хорошее настроение во время и после прочтения. Мне немного напомнило Макса Фрая. И трамвай между мирами упомнился, и дверь, и домик в конце... Очень интересно, как автор относится к выше указанному писателю, и читал ли вообще его творчество. А то может привиделось... Спасибо за такой чудесный рассказ. Я просто в восторге!

Отредактировано - Автор конкурсного рассказа 19 Ноябр 2014 09:17:16