Кото-макси-2016: В следующий раз

Аникси

«Мой» выход из Аида до сих пор открыт в районе канала Грибоедова, во дворах — напротив здания Ассигнационного банка, прямо там, где раньше была ксерокопирочная. Студенты бегали туда так часто, что их бесшабашные эманации прожгли и асфальт, и Мембрану, расчистив дорогу и мне.

Я дожидалась своего шанса с тех пор, как муж перестал возвращаться. Раньше, проведя наверху очередную человеческую жизнь, он спускался знакомой дорогой во тьму, и мы какое-то время бродили рука об руку по Елисейским полям. Потом мужа снова призывали наверх, я ждала его возвращения… Елисейские поля, призыв, возвращение, Елисейские поля.

Однажды цикл прервался. Поначалу я думала, что в этот раз муж родился тем ещё долгожителем, но потом заметила: не возвращается не только он, но и многие другие. Постепенно Аид опустел, человеческие души больше не спускались в него, и там остались только те, кому новая жизнь не светила. То есть такие же, как я.

Все они бродили в пустоте и тишине, не зная, что же теперь делать. А я решила поддержать семейную традицию: если муж не может спуститься за мной, так я поднимусь к нему и в этот раз дойду до конца, до самого верха. И стала искать выход.

Но, оказалось, Мембрана за последние века так уплотнилась, что все прорехи в ней давно заросли, и мне оставалось уповать лишь на счастливый случай.

Я обыскивала дальние уголки Аида, большая часть которых давно была позабыта-позаброшена. Кое-где, правда, и всё ещё творились странные вещи: кто-то из мифологических душ висел на цепях, или бесконечно пытался выбраться из болота, или бродил по кругу, выставив на ладонях собственные глазные яблоки. Как-то раз я увидела огромного ребёнка, восседающего на гигантском яйце; через прозрачную скорлупу на меня уставился зародыш дракона, часто моргая прозрачными веками, и, раззявя мелкую пасть, предрёк: «БЕРЕГИСЬ ЗМЕИНОГО СЕРДЦА». Предсказание, запоздавшее на немалое количество веков.

В конце концов, в одной из заброшенных камер мне почудилось движение воздуха, чего в преисподней, в общем-то, не бывает. Я пошла за ветерком и нашла прохудившийся клочок преграды. Я вряд ли была единственной, кто воспользовался выходом; да что говорить: прямо передо мной скользнула в дыру кучерявая и рогатая тень, насмешливо показав мне длинный, полупрозрачный язык. Я полезла вслед за ней, рассудив, что терять мне уже давно нечего.

Путь через ничто был коротким и странным: чернота сменилась радугой, а затем — сырым сумраком, пахнущим… воняющим… чем-то. Смесью запахов, большую часть которых я не знала.

Я оказалась в узком закутке за выносной лифтовой шахтой (тогда я ещё не представляла, что это именно она) и, заглянув осторожно за угол, увидела большой мрачный двор. Посреди него сидел чёрный кот с белой грудью и внимательно смотрел на меня.

— Привет, — сказал он. — Я — Мышкин.

Кот был очень пушистым, крупным, с круглой наглой физиономией и яркими золотыми глазами. Говоря, он лениво приоткрывал рот и совершенно не старался артикулировать. Слова получались как будто сами собой, без участия кошачьей пасти.

— Ладно, — ответила я, — Мышкин. Ты здешний проводник? Охраняешь выход? Какая тебе нужна плата?

Не то, чтобы у меня было деньги или ещё что-то, но я собиралась усыпить бдительность сторожа, прежде чем броситься прочь.

— Неяу, — ответил он. — Я ничего не охраняю, я просто маленький бездомный котик, которому вот уже пятый десяток лет как нужен приличный и желательно бессмертный хозяин.
Он поднял пушистую попу, крутанул хвостом и приблизился. Прислонясь к моим ногам, кот посмотрел на меня, задрав морду, прошёлся вправо, потом влево и сел рядом.

— Я за этим выходом уже лет пять наблюдаю, — сообщил он. — Как почуял, что здесь тянет ветерком с того света. Но пока никого приличного не заметил. А вот ты — ты мне нравишься.

И он громко и отчётливо замурлыкал.

Десять с половиной лет спустя, в конце декабря, я сидела за шатающимся столом в квартире Трубача (мансарда, окна на двор-колодец, подтекающий потолок) и подводила итоги очередного года на земле. Расчертив листок бумаги на три столбца, я подписала: «Удачи», «Упущения» и «Иди ты нафиг, сальдо».

В упущения традиционно ничего не стала заносить, надо же сохранять оптимизм.

В удачи записала: «Трубач — 1 шт.», а в сальдо — «Придётся всё-таки сказать ему правду».

— А надо ли? — рассудительно заметил Мышкин, сидящий рядом со списком. Протянув лапу, кот подтолкнул карандаш и прищурился от удовольствия, когда тот скатился со стола на пол.

Я вздохнула: Трубач был очень хорошим, врать Трубачу было очень плохо.

— Как же ты планируешь это сделать? — Мышкин переступил лапами.

— Мягко, — ответила я.

— Расскажи ему, как я спас тебя от бездны отчаянья, — посоветовал кот, отправляя ещё один карандаш вдогонку первому, и улёгся на список, подставляя голову для поглаживаний.

Да, это была бы хорошая история: покорившись кошачьей логике, я позволила вывести себя со двора и взглянула на то, во что превратился мир. Люди изменили его намного больше, чем я рассчитывала. Он стал металлическим, странно пахнущим, быстрым и огромным.

Глядя на серые, ещё не совсем свободные ото льда волны канала, я почуяла, что отыскать моего мужа в новом мире будет непросто. Но тогда я даже не представляла, насколько.

Две недели Мышкин учил меня жизни: водил по городу, показывал тайные места и отвечал на глупые вопросы. Потом, наконец-то, у меня хватило ума поинтересоваться: во-первых, в какой же части света мы находимся (ответ: совсем не в той, где мне хотелось быть)? Во-вторых, когда же он представит меня здешнему совету природных сил, или местным богам, или хотя бы какому-нибудь поэту, знакомому с мифологией?

Мышкин замялся:

— Я могу показать тебе кого-нибудь из твоих сородичей… доживших, так сказать, — осторожно ответил он на второй вопрос. — Но ты, возможно, будешь разочарована.

Он привёл меня в подвал с дверью, запечатанной знаком минотавра. Поскрябался и отбежал, спрятался за мои ноги.

Дверь отворилась дважды: сначала физически, потом метафизически. Мы с Мышкином проникли в жилище самого сильного существа из древних, обитавшего в городе.

Там из толстых труб шёл пар и капала горячая вода, на никогда не просыхающем полу росли лотосы, по стенам змеились кривоватые меандры, а в самом дальнем углу на ложе из подгнивших картонок спал очень старый фавн. Правый рог у него был обломан, шерсть кое-где скаталась, но в целом выглядел он ещё достойно.

Почуяв нас, фавн открыл глаза, вгляделся в меня и проблеял:

— По-ошла про-очь! Тут и одному мало!

Он даже дёрнулся, как будто в попытке подняться, и я отступила.

— О чём это он? — несчастным голосом спросила я у Мышкина. Кот печально ответил:

— В этом доме живут два отрока, очень интересующиеся мифологией твоей родины. Один из них даже почти верит в вас всех. На такой диете новый рог не отрастишь, конечно, но хоть на поддержание облика фавну хватает.

Хозяин подвала в это время снова погрузился в сон, и я решила оставить беднягу в покое. «Мне хотя бы хватает веры в себя, чтобы не приходилось вот так побираться», — подумала я.

Этот визит случился как раз на исходе двух недель после моего выхода в мир людей. На следующий день я проснулась… отчаявшейся? С вечера ничего не предвещало, но во сне я будто вернулась в темноту и тишину Аида, прикоснулась к отчаянью, разлитому там вместо воздуха, и поняла, что надежды нет. Мне никогда не отыскать мужа среди этих миллиардов новых людей, я закончу как несчастный фавн, в подворотне, на чердаке или в лифтовой шахте, слизывая со стен остатки эманаций человеческой веры… Каждая следующая мысль была хуже предыдущей.

Я потащилась обратно — к прорехе в Мембране. Даже не знаю, собиралась ли прыгнуть обратно в преисподнюю или нет, но всё равно не дошла. Силы оставили меня на полдороге, в самом деле — в узкой подворотне, где меня и нашёл Мышкин.

Сначала он просто сидел рядом, я чувствовала его мрачный взгляд, но глаза открывать не хотела. Затем он, злобно урча, с размаху вонзил мне в бок острейшие когти, и тогда я взвизгнула, подпрыгнула и воззрилась на кота с глубокой обидой.

— Хочу есть, — как ни в чём не бывало, заявил он. И добавил:

— Миу.

Он редко мяукал, поскольку всегда мог сообщить своё мнение и более понятным образом. В этом же звуке было столько пронзительной требовательности, что меня охватило сильнейшее желание выдать коту еды.

— Не могу я тебя кормить, — слабо ответила я. — Не выйдет из меня котовладелицы… поищи другого… а я тут, полежу и… вообще…

— Не хочешь ничего делать? — спросил он. Я кивнула.

— Ты голодна, — мгновенно поставил диагноз Мышкин.

— Я душа нимфы, — возразила я. — Мне не нужно есть…

— Ты обрастаешь плотью, — кот стал лизать левую лапу, будто давая мне минутку осознать сказанное. Потом продолжил:

— Воздух человеческого мира проникает в тебя, и постепенно ты обретаешь новое тело и мыслить начинаешь тоже, как нынешние смертные. А ещё — скоро люди начнут тебя видеть. И сама ты уже и есть хочешь, и пить, и всякое прочее. И вот-вот начнёшь мёрзнуть, чай не май месяц на дворе.

Я задумалась: голод, жажду и «всякое прочее» я испытывала так давно, что уже и не помнила, как это ощущается. Я ущипнула себя за руку и почувствовала очень далёкое эхо чего-то — видимо, боли. Мышкин был прав.

— Пока тебя ещё не видно, пойди укради чего-нибудь поесть, — рассудительно подсказал кот. — А потом придётся искать работу. Потому что ты должна меня кормить. А ещё я хочу лоток, красивые мисочки и лежанку.

— Работать?

Раньше мир точно был проще. Работать…

— Что ты умеешь? — вежливо поинтересовался кот, хотя по его голосу было слышно: Мышкин уверен, я не умею ничего.

— Петь, — грустно ответила я, — водить хороводы… любоваться восходом…

Он вздохнул, ударил меня лапой:

— А ну! Котик хочет кушать! Думай! Зря я тебя, что ли, приручаю…

— Ухаживать за деревьями, — разозлилась я, — умею. А ты что можешь?

— Значит, садово-парковое хозяйство, — Мышкин довольно склонил голову и боднул меня в колено. — В Летний тебя так просто не возьмут, но в какую-нибудь Сосновку устроимся…

…Я тряхнула головой: ну вот, опять провалилась в воспоминания. Всё потому, что мне не хочется думать, как же сообщить Трубачу, с кем же он связался.

Мышкин уже задремал, раскинув лапы и хвост во весь стол. Луч бледного зимнего солнца скользил по кошачьему животу.

Может быть, лучше не просто рассказать, а показать? Скоро местный новый год, в такие вехи мы, мистические существа, ещё на что-то способны. Люди так верят в магию нового витка планеты, что и нам от этой веры перепадает. А Трубач — он артист, творческая натура, ему для вдохновения чудеса пригодятся.

Я улыбнулась, гладя Мышкина по тёплому, плотному боку.

В ночь нового года мы с Трубачом отправились гулять по городу. В два часа ночи людей было больше чем накануне в полдень: шли стройными колоннами к Неве, как будто на демонстрации из старых фильмов. Центр светился и звучал: огни, музыка, смех — всё, как должно быть, даром что первое января выдалось так себе, скорее грязное, чем снежное. Но людей это не смущало.

Периодически я натыкалась взглядом на «своих»: ослиные копыта, бычьи рога, козьи хвосты мелькали в ассортименте. А ещё — длинные, вечно мокрые волосы мавок, прозрачные пелерины призраков, трёхголовые силуэты крысиных королей, горячее дыхание духов памятников — коней, сфинксов, людей. Чем ближе мы подходили к реке, тем больше в толпе становилось бессмертных. Люди либо вообще не ощущали нас, либо принимали за себе подобных.

А мы — мы стремились к Хороводу. Традиционно он начинался от Стрелки, полз по набережной к заливу, огибал город по берегу, а дальше — вдоль дороги, где спала Великая кольцевая змея. Туда я никогда не совалась, терпеть не могу змей, даже спящих… а в это время года, в час Хоровода, она, к тому же, пробуждалась. Никто не знал заранее, где в этот раз поднимется её голова, во сне Змея медленно перемещалась, бесконечно удлиняясь и пожирая свой хвост, одновременно. Ну а меня пугало зрелище огромной пасти с раздвоенным языком и рубиново-огненных глаз размером с луну.

В первые годы я ещё вставала в Хоровод, но потом сообразила, что мне это не нужно. Мои собраться набирались в танце сил, некоторым хватало надолго — дотянуть до Ивана Купалы или хотя бы до Масленницы, а там, глядишь, и новые пляски, хороводы поменьше, вера смертных в чудеса, и снова можно подзарядиться, побыть собой ещё какое-то время. Потом бедняги всё равно возвращались к тому же состоянию, в каком пребывал старый фавн из подвала, — и это в лучшем случае.

А я сохраняла силу. Конечно, до меня прежней было далеко — не поднимались по моему слову деревья, не рождал звук моего пения лесные родники, не приходили к моим ногам зачарованные животные и поэты, но всё же на кое-какое волшебство хватало.

Хороводом я любовалась издали, чаще всего — с Дворцового моста. С его середины открывался прекрасный вид на Стрелку, на длящийся и длящийся Хоровод: очередь причудливых фигур, отталкивающихся от набережной и взмывающих вверх, устремляющихся на запад над крышами домов. Бессмертные — прозрачные, полупрозрачные и совсем не прозрачные, из старых эпох и новых, из других стран и эгрегоров и из местных, светились на фоне тёмного неба как ёлочные огни.

На середине моста мы с Трубачом остановились, он посмотрел на меня:

— Ты чего? Устала?

Я покачала головой, улыбнулась и потянула его поближе к перилам:

— Смотри.

Он глянул в сторону Стрелки, но, конечно, ничего необычного не заметил. Обернулся ко мне вопросительно.

Я стянула перчатку, взяла его за руку, поморщилась — стянула перчатку и с него. Тепло наших ладоней смешалось, и я выдохнула в воздух немного старого волшебства, оно осело в глазах и сердце Трубача, и он увидел Хоровод.

Я почувствовала, как дрогнула его ладонь. Глаза расширились, брови поползли вверх. Он следил взглядом за бесконечной вереницей бессмертных, потом разглядел, что толпа на набережной частично состоит из них, и, наконец, оглянулся. Уставился на проходящих мимо — далеко не все были людьми, и он всё смотрел, стараясь понять, что же происходит.

Я почувствовала, что Трубач как-то сразу принял всё, не стал задаваться вопросами, не снится ли ему это, не лишился ли он рассудка, а просто решил: да, мир именно таков. Но нужно время, чтобы немного к этому привыкнуть.

— Ну как ты? — тихо спросила я, и Трубач посмотрел на меня. В его глазах я тоже немного изменилась — за моей спиной встала тень моего прошлого, от полуденных оливковых рощ до мрачных подземелий Аида. И, конечно, как и мои братья и сёстры, в эту ночь я тоже сияла и переливалась волшебными огнями.

— Так тогда в арке ты не шутила? — растерянно произнёс Трубач. — Назвалась Эвридикой Аполлоновной…

— Не шутила.

Он молчал, переваривая услышанное. А потом прижал меня к себе и обнял крепче чем когда-либо.

Мы долго ещё мёрзли на мосту, Трубач всё не мог наглядеться на Хоровод. Иногда шевелил губами, как будто проговаривая что-то про себя, пару раз спрашивал о проходящих мимо, когда не мог их узнать.

А я всё ждала, что он поинтересуется: а что случилось-то? Почему ты здесь? А где твой Орфей?

Но он всё молчал и молчал об этом, смотрел на Хоровод, на звездопад, начавшийся к концу новогоднего танца бессмертных, на вздымающиеся ледяные бока Невы. И я поняла, наконец: он не спросит. У него хватает доброты не задавать такие вопросы.

Поэтому он мне так нравится.

Я познакомилась с Трубачом в конце апреля, он играл «джаз в триумфальных арках». На самом деле, он саксофонист и очень хороший, плохой музыкант мне бы не пришёлся по душе.

И он тогда действительно играл в арке, на фоне Дворцовой площади, не ради валюты от туристов, а просто ему — им, их там было четыре человека, маленький джазовый ансамбль — это нравилось. С его мастерством он давно уже пережил этап уличного музыканта, у него была даже более-менее постоянная работа.

Но тем весенним днём он оказался именно в арке, а я шла мимо. И остановилась послушать. Проходившие мимо люди заставляли сдвигаться меня всё ближе к обочине, и, наконец, я уже прижималась к стене арки в двух шагах от Трубача.

Он долго бросал на меня заинтересованные взгляды, и я чувствовала, к чему всё идёт. Думала, что должна уйти, но что-то меня не отпускало.

Воспоминания о муже не изгладились из моей памяти, вовсе нет, и в сердце навсегда застыла ледяная игла. Но новый мир смертных — я должна была это признать — оказался не только огромным, но и интересным. И всё же его масштаб почти не оставлял мне шанса. По подсказке Мышкина я с отчаянья даже искала своего мужа через сеть. Кот правильно говорил: такая душа, как у Орфея, не может не возрождаться снова и снова в теле великого музыканта. Я действительно узнала несколько прошлых его воплощений, но не нашла и следа нынешнего. Может быть, он всё ещё пребывал там, куда души смертных отправлялись на покой в этот век. Туда мне не было ходу.

Прошло десять лет бесплодных поисков, и мне пришлось смириться. Что мне оставалось, кроме как ждать? Когда эта мысль дошла до меня полностью, я вдруг стала замечать вещи вокруг себя. Вещи и людей. Мир, каким он стал.

И музыку, конечно же. Её я всегда любила.

Незнакомый мне тогда саксофонист играл, я слушала, и ледяная игла в сердце кололась тише. Поэтому, когда выступление подошло к концу, я позволила Трубачу заговорить со мной.

Уже через пару минут он заставил меня смеяться. Так что, когда он спросил моё имя, я ответила правду.

— Эва, значит, — протянул он, то ли не дослышав из-за уличного шума, то ли приняв мой ответ за шутку. — Простите за банальность, но это действительно красивое имя. Одно из моих любимых.

Неделю спустя, когда он привёл меня в мансарду старого дома, налил вина, а потом, прижав к себе, обхватив меня крепкими, горячими руками, принялся целовать, я вдруг поняла, что собираюсь здесь остаться. В его двухкомнатной квартире со странным окнами, выходящими в тесный двор, — застилать постель, готовить завтраки и обеды, снова засыпать рядом со смертным, умеющим создавать музыку, от которой растает сердце любой нимфы. И, конечно же, притащу сюда Мышкина, потому что без него я теперь никуда. Кот будет доволен: в его подчинении окажется ещё одно двуногое существо, способное вскрывать пакеты с кормом.

Губы Трубача были сухие, горячие и… вездесущие… Я снова чувствовала жар южного полдня, и тень от широких крон, и тепло шершавых, завязывающихся в узлы стволов олив, и шум лазурного прибоя…

А потом в моё сердце вошли неяркое северное небо, пронизывающий ветер и серые волны, захлёстывающие ступени набережных. И оказалось, что это ничуть не хуже.

На обратной дороге Трубач стал выспрашивать меня о дурацких вещах:

— А ты ведь в Михайловском работаешь? — начал он, хотя ответ знал и так. Я кивнула.

— А до этого?

— В Сосновке.

— И долго?

— Восемь лет протянула. Ты пытаешься узнать, как долго я на одном месте держусь, пока люди не начнут замечать кое-что?

Он пожал плечами, но глаза так и блестели от любопытства.

— Ну вот пока восемь лет удалось. Потом сменила паспорт, устроилась на новую работу.

— Сменила?

— Купила поддельный, — разозлившись, ответила я.

Трубач как будто этого и ждал. Потом снова спросил:

— А если тебя узнает кто-то из старых знакомых?

— Отведу глаза на время, решит, что обознатушки вышли.

— А если…

— А если совсем старый, — я уже чуть ли не шипела на него, — то тем более обознатушки. Не могла же я за столько лет не измениться.

Он замолчал, но было видно, что всё прикидывает и прикидывает что-то в голове. Например, где я взяла самый первый паспорт или откуда у меня деньги-то были поначалу. Но ответы слишком очевидны, вариантов немного.

Настоящие документы взять было неоткуда, пришлось тоже покупать. А деньги — на них и на жизнь в первое время, красть. Ничего достойного в этом я не нахожу и теми поступками не горжусь. Но мне нужно было кормить Мышкина… и себя тоже, но главное — его.

Как-то быстро он мне сел на шею, надо сказать.

С другой стороны, именно Мышкин нашёл первое наше жильё: расселённую квартиру, пустовавшую без владельцев. Говорил, что она выставлена на продажу. И иногда там действительно кто-то появлялся: люди смотрели комнаты, качали головами и уходили. А мы в это время прятались в тенях — сил притворяться ничем у меня всё ещё хватало.

Уже перед самой дверью квартиры, звеня ключами, Трубач изрёк:

— Надо вкладывать.

— Что? — не поняла я.

— Капиталы, — ответил он, проворачивая ключ в замке, — в разные вещи. В недвижимость. В ценные бумаги? Во что-нибудь. Тебе здесь ещё долго жить, как я понял.

— И ты туда же, — пробурчала я, скидывая сапоги в коридоре. — Мышкин всё время ноет: вкладывай, думай о будущем, давай, нам тут жить… Теперь ты ещё?

— Как это ноет? — не понял Трубач, останавливаясь посреди коридора. — Он с тобою говорит?

Мышкин как раз высунул заспанную морду из большой комнаты, посмотрел оценивающе на Трубача и подтвердил:

— Говорю, и частенько.

— Так ты говорящий? — с изумлением повторил Трубач, как будто из всех сегодняшних чудес это было самым большим.

— Я разумный, — кот сел на пороге комнаты, прищурился. — И волшебный. Раньше ты меня не слышал, но теперь тебя коснулось… ну это. И ты будешь видеть и слышать многое.

— Ты чёрный, — вдруг сказал Трубач. — И большой. И говорящий. А примус… примус у тебя есть?

Я не поняла, к чему это он, а вот Мышкин засмеялся:

— Нет у меня примуса, — ответил кот. — Не бойся, человече, я тебя не съем.

— А я уж струхнул, — признался Трубач. — Подумал, тот самый Бегемот пришёл. А за ним и остальная команда подтянется.

— Тот самый был таким греховодником, — усмехнулся Мышкин. — Даже в кошачьей ипостаси, знаете ли, не гнушался… В общем, я его внук по прямой линии. Отсюда всем мои беды…

Трубач ещё поспрашивал нас о разных вещах, но недолго. Ему нравилось видеть мир таким, какой он есть, наблюдать за бессмертными существами, но в общем-то он принял всё легко. И со мной вёл себя как раньше. Какое-то время.

Потому что через пару недель он как будто загрустил. Сначала я думала, что всё дело в зиме — ударили настоящие морозы, и хотя ночи уже сокращались, город всё ещё пребывал большую часть дня во тьме.

Но однажды Трубач пришёл домой очень поздно и таким задумчивым, каким я его никогда не видела. На вопросы отвечал односложно, удалось только вытянуть, что ему предложили новую работу в особенном месте, в закрытом клубе — играть по вечерам. И даже выдали партитуры. Он сыграл мне кое-что, звучало это очень мрачно и тягостно.

— Зато платить обещают много, — сказал Трубач и снова задумался.

От работы он назавтра отказался, и я обрадовалась, даже решила, что дело и было в этом странном предложении, и теперь всё наладится.

Но ничего не изменилось. Декабрь подходил к концу, прибавлялась луна, ночная тьма отступала всё раньше, а Трубач только мрачнел день ото дня.

В полнолуние я проснулась из-за яркого света. В кое-то веки небо было ясным, и лунные лучи проходили через щель в занавесках и падали прямо на нашу постель.

Я поднялась, выглянула в окно: весь двор был залит серебряным сиянием; подмигнула луне и обернулась. Трубач спал на спине, стянув одеяло с груди, как будто и не зима было вовсе, как будто ему жарко и душно. Лунные лучи падали на него, делая похожим на мраморную статую.

В их сиянии на груди, прямо напротив сердца шевелилось чёрное кольцо — рисунок змеи, пожирающей саму себя. Я замерла, отпустила занавеску, и знак исчез. Снова впустила лунные лучи в комнату — и опять проявилась на груди Трубача змея.

Я включила ночник, в его свете, конечно же, никакого знака не было видно. Но всё же он существовал, тянулся и змеился там, где стучало сердце моего Трубача, отравляя его мраком или чем-то похуже.

Кто-то из наших сделал это, я даже не сомневалась. Но почему? Зачем?

Может быть, Трубач увидел что-то новым зрением, которое я дала ему? И кому-то это не понравилось?

Я не спала почти до рассвета, всё рассматривала знак, «ощупывала» его, пробуя почуять, куда уходит нить волшебства. И конечно же, в итоге, утром меня срубил сон.

Я очнулась после полудня, Трубач уже ушёл на работу. Я знала, что вечером, когда он вернётся, у меня уже должно быть какое-то решение.

Я рассказала всё Мышкину.

— Надо найти, чей это знак, — рассудительно ответил кот. — И расцарапать ему всё, прежде чем Трубач загнётся от тоски.

— Да, ты прав, — я сгребла его в охапку и уткнулась в шерстяной бок. — Что бы я без тебя делала? Совсем не соображаю от страха.

Мышкин высвободился, фыркнул и посоветовал взять себя в руки.

Пока Трубача не было, я принялась вспоминать, кто же из наших использует такие знаки. Копалась и копалась в памяти, но то ли голова моя меня подвела, то ли всё это было очень давно, да только я вспомнила множество змеиных символов, но точно такого же среди них не нашлось.

Понукаемая котом, я опустилась до интернета. Среди вздымающихся океанских волн чуши и суеверий там иногда попадалось что-то дельное, но…

Голова у меня пухла от всех этих вещей. Я уже начала думать, что попробую-ка я сначала свести знак своими силами, а потом уже продолжу поиски. А ещё лучше поиграю в сыщика, буду ходить по здешним притонам бессмертных, тряся всех и каждого, пока кто-нибудь не признается. Или… от этого варианта дрожь брала: можно было отправиться на поклон к Великой кольцевой змее. Уж она-то должна была знать, кто так или иначе прибегает к её силе…

Я заснула. Очнулась среди ночи: Трубача не было.

Не было его и на следующий день.

Могло показаться, что Великая змея устроилась вдоль дороги специально: она питалась эмоциями водителей — и добрыми, и злыми, ей было всё едино. Высасывала из них, что придётся, оставляя равнодушными и сонными.

На самом же деле, это дорогу проложили там, где сотни лет нежилась Великая змея, обвивая город по широкому кругу. Часть её тела уходила в залив, стелясь по дну, змею это не смущало. Иногда даже её голова оказывалась под водой, в те месяцы на дамбу накатывались особенно сильные волны.

Сейчас голова находилась около съезда, недалеко от аэропорта. Когда над Великой змеёй пролетали самолёты, её изумрудно-бежевое, огромное тело довольно дёргалось, подсасывая страхи пассажиров.

Дрожа то ли от холодного ветра, то ли от страха, я пробралась через снег и грязь к пасти Змеи, к её закрытом глазу и прокричала:

— О, Великая, позволь мне задать тебе вопрос!

Змея даже не шелохнулась.

— Кто-то отметил твоим знаком моего… смертного! Я хочу найти это существо!

Никакой реакции.

— Я отплачу тебе, чем захочешь!

Я чувствовала, что моё отчаянье уходит в сторону Змеи, всасывается в её ноздри, но сама она оставалась недвижимой и безмолвной. Ей не было никакого дела до моих бед.

Зато что-то шевельнулось возле её бока.

Из-под материнского тела, сопя и кряхтя, выбрался на снег Гадёныш. У него был почти человеческий облик — имелись ноги и руки, слегка приплюснутое с боков тело, сутулая спина, лицо, покрытое чешуёй, и пронзительные пурпурные глаза, как у самой Великой змеи.

Покачиваясь, он смотрел на меня со смесью любопытства, удивления и надежды, и, возможно, в моём взгляде было то же самое. Потом я узнала его.

— Ты! Сволочь! Тварь ползучая!

Я бросилась к Гадёнышу, увязая в снегу, и принялась очень по-человечески дубасить его кулаками по впалой груди, по плоским бокам, пинать его короткие, худые ноги.

Он даже не пытался защищаться. Потеряв равновесие, Гадёныш уселся в снег. По уродливому лицу потекли слёзы.

Я опустила руки. Гадёныш был таким жалким, невозможно представить, что именно этой твари я обязана своей судьбой.

Перед глазами промелькнул злополучный вечер, когда к нашей стайке нимф подошёл красивый молодой пастух. Подмигнув паре моих подруг, он сел рядом со мной и достал свирель.

— Сыграть тебе, прекраснейшая? — тихо спросил он.

Я кивнула. Нет ничего плохого в том, чтобы послушать пастушью свирель.

Играл он так себе, но всё же очень старался, и я вежливо дослушала до конца, даже когда подруги разбежались в надежде найти что-то более интересное.

Потом пастушок попытался поцеловать меня. Конечно, я бросилась прочь. А он — прямо за мной.

Вся его робость будто растаяла; иногда я оборачивалась и видела, как сверкают его глаза, они даже казались мне кусочками углей в сумраке леса. Я бежала всё дальше, туда, куда люди бояться заходить. Он не испугался и всё же стал отставать. В конце концов, пастух исчез из виду, и я остановилась, думая, что за странная произошла со мной история. И что надо пожаловаться Орфею на этого мерзкого пастушка. И пора выбираться из леса и идти домой.

И тогда раздвинулась трава, и мелкая древесная змея кинулась на меня и укусила.

И я умерла.

Последним, что я видела, были змеиные глаза — сверкающие, как два уголька.

— Ты был змеёй, — обвиняющее произнесла я, сжимая кулаки. Гадёныш кивнул.

— И пастушком тоже был ты!

Он помедлил и кивнул снова.

— Зачем? — теперь и у меня выступили слёзы. Я закрыла лицо руками и глухо повторила вопрос. Ответа я не ждала, но Гадёныш заговорил, шепелявя и присвистывая:

— Давным-давно нимфа Эвридика и человек Орфей полюбили друг друга. Любовь их была так прекрасна, что кое-кто не мог смотреть на неё, не щурясь от яркого света. Одна из подруг Эвридики, Маврозилия так завидовала их любви, что обратила маленькую древесную змею в пастушка и отправила соблазнить Эвридику мелодией свирели. Пастушок очень старался играть хорошо, но он был всего лишь змеёй, и Эвридика, конечно же, не пленилась его музыкой. Поняв это, Маврозилия использовала свою силу, чтобы заставить пастушка напасть на нимфу, но Эвридика бросилась прочь. Она бежала и бежала, и пастушок никак не мог нагнать её. Тогда Маврозилия, следующая за ними, вернула ему былой облик и приказала укусить Эвридику, чтобы навсегда разлучить её с Орфеем…

Он замолчал. Я уже смотрела на него: то, что закралось в моё сердце, было хуже ядовитой змеи, — человеческая жалость, чувство смертных. Как и я, бедняга был жертвой, и хоть его укус и стал причиной моих бед…

— Что с тобой случилось? — спросила я.

— Я не человек и не змея, — тихо ответил Гадёныш. — Из-за волшебства Маврозилии я выпал из круга. Ни одно царство не принимает меня, я не могу умереть и жить я тоже не могу… Прости меня, если бы я мог сопротивляться…

В его голосе и взгляде плыла тоска.

— Кто такая Маврозилия?

— Возможно, ты знала её под другим именем или не знала вообще, — прошептал Гадёныш, — но я мне она назвала именно это…

Я молчала. Смотрела на Великую змею, на него и думала: почему? Почему опять?

— Как ты здесь оказался-то? — этот вопрос я задала уже спокойнее.

— Я привязан к ней. Я следую за ней. Куда идёт она, туда иду я. А почему она здесь, я не знаю. Я пришёл сюда несколько лет назад и спрятался под брюхом Великой Змеиной Матери. Но я слышу, слышу голос Маврозилии…

Гадёныш устремил взгляд к городу, по его лицу прошла судорога.

«Зато, кажется, я знаю, почему «она» здесь», — подумала я. Потому что ей всё неймётся. Потому что чёрную зависть так просто не утолить. Услышала про меня, да? Пришла проверить, что со мною творится?

…Увидела Трубача в новый год, когда шла потанцевать в Хороводе?

— Ты отведёшь меня к Маврозилии, — произнесла я бесцветным голосом. — Где бы она ни была.

Он смотрел на меня печально.

— А я, может быть, тогда смогу простить тебя, — закончила я.

Я привела Гадёныша в квартиру, и он сперва скорчился в углу кухни, рядом с кошачьими мисками. Но Мышкин шипел и урчал на него, пока тот не отполз подальше.

Мы с котом устроили военный совет. По словам Гадёныша, один раз он последовал зову Маврозилии и пришёл туда, где она скрывалась. Голос до сих пор шёл оттуда же. По описанию я узнала Таврический сад. Конечно, моя бывшая подруга тоже старалась держаться поближе к деревьям.

Я думала, что Трубач почти наверняка сейчас с ней. С полной луной сила проклятья достигла максимума, и Маврозилия смогла заполучить моего возлюбленного.

Мышкин не был так в этом уверен, но соглашался, что проверить нужно. Гадёныш большей частью молчал, только смотрел на меня со страхом и слабой надеждой.

После заката мы двинулись в путь. Я посадила Мышкина в рюкзак, а на Гадёныша накинула старый плащ. Днём, когда мне пришлось тащить человека-змею через город, я навела немного чар, но сейчас решила поберечь силы.

Мы пошли пешком, и когда добрались до сада, ворота уже были заперты, но ни для кого из нас это не стало преградой. Я выпустила Мышкина из рюкзака; кот принюхался и злобно фыркнул, и было от чего.

Сад давно опустел: я имею в виду, все смертные разошлись по домам. А вот бессмертные только собирались. Я увидела здесь худших из нас, тех типов, что таятся в сумраке затопленных подвалов, подставляют подножки в тёмных подворотнях, крадут свет из лампочек в подъездах и бьют стёкла посреди зимы, выстуживая лестницы. Мелкие пакостники, ведь на большие злодейства у них уже не хватает сил.

Один из тёмных призраков, разодетый в чёрную с серым подбоем пелерину и ярко-оранжевую перевязь, поспешил навстречу, как только мы дошли до центра сада.

— Приветствую-приветствую! — закричал призрак ещё издали. — Вы новенькие, как я погляжу. Прекрасная нимфа, волшебный зверь и… — он скользнул взглядом под плащ Гадёныша, — отпрыск Великой змеи, какая честь!

Призрак поклонился нам и осведомился:

— Вам, конечно же, известен пароль для входа в наше скромное заведение?

Я молчала, соображая, как половчее послать его на другой план бытия, а Мышкин вдруг выдал:

— Разумеется, любезнейший. Волшебные слова — это «фиди аделфотита».

Эти слова были накарябаны на полях партитуры Трубача. Я тогда решила, что так по-дурацки называется клуб. А Мышкин, значит, оказался умнее меня.

Призрак снова поклонился и растаял, сдёрнув пелену с реальности. Мы действительно оказались в особенном месте: в тёмных, сырых помещениях, которые я назвала бы «катакомбами», не иначе. И всё же местные завсегдатаи предприняли попытку украсить своё обиталище: на стенах сверкали знаки, в основном, вариации на тему змей, яблок и греческих воинов. Через потолок просвечивало ночное небо мира смертных.

Перед нами отходили в разные стороны три коридора. Гадёныш задрожал, сбросил плащ и захрипел, указывая в правый проход.

Мышкин удивил меня, пойдя вперёд. Я пропустила Гадёныша, не собираясь упускать его из виду, и тоже вступила на земляной пол коридора. Извилистый, как тело змеи, он привёл нас в камеру размером с небольшой цирк. Под уходящим вверх куполом закручивались вихри холодного воздуха, по полу же стелились испарения, стены покрывали бесконечные меандры, пересекаясь, накладываясь друга на друга.

В центре торчала плоская гранитная глыба, на которой восседала женская фигура. У её ног я увидела печального, осунувшегося Трубача. Он почти лежал, вытянув вперёд ноги и прислонившись к камню, на его коленях покоился саксофон, руки бессильно упали на землю.

Когда мы вошли в зал, Маврозилия как раз пнула Трубача и громко и недовольно произнесла:

— Играй, музыкант, что же ты! Мне нравится тебя слушать.

Она подняла голову, глянуть, кто же пришёл к ней. И кажется, совсем не рада была нас видеть.

— Оставь его! — зашипела я и, не помня себя, пошла на неё. В моей голове бушевала ярость, которой я раньше не знала.

Но Маврозилия не дрогнула, только усмехнулась, забралась на камень полностью, встала во весь рост.

— Кто это у нас? — издевательски произнесла она. — Эвридика собственной персоной! Давненько не виделись, подруга. А это ещё что? Кот? Серьёзно?

Она искренне засмеялась.

Я остановилась: во-первых, я почти узнала её. Мелькнуло воспоминание о жарких днях в лесу, о стайке подружек, о нимфе, такой же как все, неразличимой, ничем не примечательной. Одной из многих. Мелькнуло и погасло.

Но, во-вторых, мне вдруг показалось, что я узнаю эту сцену. Мышкин заставил меня посмотреть столько фильмов и прочесть столько человеческих книг, что я почуяла фальшь. Маврозилия говорила и поступала так, как делали до неё множество придуманных людьми злодеев. Даже здесь, сейчас, проявляя свою искреннюю, неподдельную подлую зависть, она оставалась одной из многих. Неразличимой, ничем не примечательной.

Самый страшный тип злодея. Она сыграет выбранную роль до конца.

— Подходи ближе, что же ты? — с интересом спросила Маврозилия. Но я чувствовала, что нужно как-то сбить её с толку, изменить уже заготовленный сюжет.

Однако Гадёнышу были чужды такие размышления. Он услышал призыв и пошёл вперёд. Нимфа вряд ли ждала именно этого, кажется, она его даже не узнала.

— А ты ещё что такое? — с неприятным удивлением спросила она. — Не подходи ко мне, урод.

Он остановился. Его лицо снова сморщилось от судороги, тело дрожало. Что-то происходило с беднягой, но мне пока было не до него.

Я смотрела на Трубача. Пока Маврозилия отвлеклась на Гадёныша, мой музыкант смог поднять голову и взглянуть на меня. Его губы шевелились — сейчас я знала, что он шепчет моё имя. Я будто слышала это в своей голове: «Эвридика… Эвридика…».

«Эвридика… я спущусь за тобой… любимая».

— Нет, — в ужасе произнесла я. — Нет.

Я узнала его. Только сейчас — я узнала его. Но… разве могло быть иначе? Чья ещё душа могла быть в нём?

Маврозилия с любопытством перевела взгляд на меня. Если она поймёт правду, всё станет ещё хуже. И я опять двинулась на неё, угрожающе заплетая ловчие чары. Раз она так сильна, то нашла чем питаться… да понятно чем: злобой, завистью и ревностью. Но за моими плечами стояла любовь, что длится тысячи лет. Миф, в который люди не перестанут верить, даже отправившись к далёким звёздам. Моя сила тоже велика.

Она почуяла это, ощерилась и кинулась на меня сверху, превращаясь на ходу в чёрную ленту зубастой змеи.

И одновременно наперерез ей, стеная и заливаясь слезами бессилия, бросился Гадёныш и прыгнул Мышкин, увеличившись вдруг в размерах, ставший гигантским адским котом.

Всё слилось в клубок. Я чувствовала скользкую тьму, запах шерсти, подпалённой огнём преисподней, вкус сухой чешуи, содранной с тела Гадёныша, собственные чары и шёпот, бесконечный шёпот умирающего от тоски человека.

Потом мы замерли, как в плохом кино: Маврозилия продолжала играть роль. Она снова обернулась женщиной и стояла, прислушиваясь к чему-то. На её лице появилась глумливая улыбка.

— Не смей! — заорала я, но было поздно. Вытянув руку, ставшую телом змеи, Маврозилия воткнула её в сердце Трубача и обернулась тьмой, едкой, дурной пахнущей, источающей зелёный яд. Дёрнувшись, Гадёныш разинул пасть и укусил чёрную зависть за единственную ещё человеческую часть тела — левую щиколотку.

Не знаю, что у него там был за яд, но Маврозилия почти мгновенно утратила всю силу. Её тело снова материализовалось, дёрнулось пару раз и постарело за секунду на тысячи лет, высохло, утекло песком.

Только Трубач всё равно умирал. В его груди торчала сухая старая ветка, и было ясно, что осталось ему недолго.

Я опустилась рядом, глотая слёзы, и позвала:

— Андрей… ты слышишь меня? Пожалуйста, услышь… пожалуйста…

Его глаза были открыты, но, кажется, он уже ничего не видел. Его пальцы шевельнулись, и я взяла их, сжала. Он ещё успел произнести:

— Не повторяй… ошибки… не спускайся за мной… не возвращайся больше… к прошлому… дождись… в мире живых… обещай…

Я кивала, не соображая, что делаю. Пока он говорил, во мне звучала безумная надежда. Но потом его глаза погасли, и надежда растворилась в тишине.

На третий день, на похоронах, я простила Гадёныша. Он пытался спасти меня и Трубача, он убил Маврозилию, преодолев её волю. Если и была на нём ещё какая-то вина, я этого не чувствовала.

В знак прощения я дала ему имя — Фидименос, и теперь он мог сам выбирать, кем стать — змеёй или человеком, смертным или бессмертным. Я попросила только не попадаться мне на глаза какое-то время, потому что его вид напоминал мне о случившимся.

Он принял это безропотно и исчез.

Вернувшись домой, я легла на кровать и закрыла глаза. Закончился вечер, прошла ночь, встало солнце, а я лежала не двигаясь. Кот приходил ко мне, тёрся о лицо шерстяной головой, мурлыкал, подлезал под руку, но во мне не было никаких сил, ничего вообще.

На закате я услышала звон стекла и журчание жидкости. Это было так странно, что я открыла глаза.

Прямо перед моим носом оказался журнальный столик. На нём были бокал с вином, бутылка красного из бара и смартфон. На полу сидел Мышкин, но таким я его ещё не видела: он принял человеческую форму, выглядел как пузатый шерстяной мужичок с добрыми глазами.

Я села и принялась его рассматривать. Он терпел это недолго:

— Я внук своего деда, как-никак, — заявил он. — И хотя даётся мне такой кунштюк нелегко, вот, пожалуйста. Нужны были руки, чтобы всё это приготовить.

Он потянулся за смартфоном, включил одну из записей игры Трубача и стал снова превращаться в кота.

— Когда людям плохо, им помогает только время, — сказал он, запрыгивая на кровать. — А перед этим — алкоголь, слёзы и воспоминания. Ты уже давно почти человек.

Я положила руку ему на спину. Слёзы не заставили себя ждать.

Воспоминаний тоже было полно.

— Я знаю, почему не утратила свою силу, — с трудом произнесла я. — Мысль об этом всё вертелась в моей голове, как будто больше мне не о чем думать. Но теперь я знаю.

— Из-за любви, — ответил Мышкин, потягиваясь.

— Верно, — кивнула я, — я тоже так раньше думала. Что всё дело в любви, но это только часть правды. Во многом я осталась собой из-за тебя, особенно поначалу. Мне нужно было о тебе заботиться, хотя я до сих пор не понимаю, почему. Наверное, это какой-то странный инстинкт.

— Мы, кошки, — Мышкин раздулся от гордости, — делаем жизнь людей лучше с 7484 года до новой эры.

— И не только людей.

Он помялся, отчаянно зевнул и подполз поближе.

— Устал я, — признался кот, сворачиваясь большим, пушистым клубком. — Волшебства мне от деда не так уж много перепало, а тут… столько событий…

Он почти сразу задремал.

Я пила красное вино, слушала саксофон и, щурясь на закатное, слепое солнце, плакала.

«Мой» выход из Аида до сих пор открыт в районе канала Грибоедова, во дворах — напротив здания Ассигнационного банка. Иногда я прихожу туда, чтобы почувствовать, как тянет в груди ледяная игла. В минуты слабости мне даже хочется спуститься вниз, но я дала слова не делать этого.

И я вовсе не уверена, что Орфей вернулся в Аид. Всё-таки теперь люди отдыхают между перерождениями где-то ещё.

Я стою там, смотрю в бездну и думаю о том, что мы не можем не встретиться. Когда ледяная игла в сердце начнёт таять, я буду знать: он рядом. Мы найдём друг друга ещё раз, и тогда уж всё закончится иначе.

Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех.

Отредактировано - Дервиш 03 Мая 2016 21:04:58

Не то, чтобы у меня было деньги

Были?
Скажу сразу: текст достаточно тяжелый. Но кое-что я совсем не понял:

Десять с половиной лет спустя, в конце декабря, я сидела за шатающимся столом в квартире Трубача

я позволила вывести себя со двора и взглянула на то, во что превратился мир. Люди изменили его намного больше, чем я рассчитывала. Он стал металлическим, странно пахнущим, быстрым и огромным.

То есть... Она уже в принципе видела этот мир: как минимум, когда выбралась из Аида, а как максимум... Ну не могла же она за все 10,5 лет ни разу не взглянуть на внешний мир? А тут такая прям внезапность. Хотя, скорее, для читателя, чем для самой Эвридики.

— О чём это он? — несчастным голосом спросила я у Мышкина. Кот печально ответил:

Абзац ускакал.

Этот визит случился как раз на исходе двух недель после моего выхода в мир людей.

И вот тут я вообще во времени запутался.

— Не хочешь ничего делать? — спросил он. Я кивнула. — Ты голодна, — мгновенно поставил диагноз Мышкин.

Это говорит один и тот же персонаж. Я не понимаю, зачем вы разделяете на две реплики? И так по всему тексту.

Мои собраться набирались

Собратья?

Я снова чувствовала жар южного полдня, и тень от широких крон, и тепло шершавых, завязывающихся в узлы стволов олив, и шум лазурного прибоя…

Вот это прям очень красиво. Браво

но я мне она назвала именно это…

Имя?

Красивый рассказ. Но, повторюсь, сначала было тяжеловато и скучно. Зато если преодолеть хотя бы 1/3, дальше идет бодренько так, интересно. Нравится авторский язык: очень красочный. Спасибо за приятное чтиво

Отредактировано - sofrfoc 03 Апр 2016 15:28:46

Словечко ОЧЕРЕДНОЙ сразу же с головой выдает в главной героине уроженку нашей родины позднесоветского периода

В конце концов, в одной из заброшенных камер
Не то, чтобы у меня было деньги
В конце концов, пастух исчез из виду, и я остановилась
Запятая лишняя
Не то чтобы – составной союз, внутри него нет запятой. В конце концов тоже не выделяется, если не использовано в качестве вводного паразита

И он громко и отчётливо замурлыкал
Блин, я чуть не прослезилась
Спасибо, автор!
А то я уж начала думать, что коты ныне мурлыкать совсем разучились, умеют только мурчать!))))))))))))))))

Десять с половиной лет спустя, в конце декабря, я сидела за шатающимся столом в квартире Трубача (мансарда, окна на двор-колодец, подтекающий потолок) и подводила итоги очередного года на земле.
А вот тут ОЧЕРЕДНОЙ уже вполне может быть, ибо героиня таки прожила десять лет именно что в Питере и вполне могла наблатыкаться

Поскрябался и отбежал
Поскребся – не? Как-то корявовато…

Отсюда всем мои беды…
Опечатка?

куда люди бояться заходить
боятся

обвиняющее произнесла я

Одна из подруг Эвридики, Маврозилия(,) так завидовала

Irin Eagle извините, не могу не вклиниться
странные окна - это мансарда! ну все же понятно, в древней греции не было мансард

а в приведенном вами предложении про Хоровод именно предложенная вами версия становится ошибочной

Так же странно, что в современной России столько нечисти бессмертных именно греческой мифологии. Что-то я не припоминаю, чтоб там активно поклонялись богам греческого пантеона. Было бы правдоподобней если б по улицам ходили многочисленные святые вместе с Иешуа Га-Ноцри, а так же Высоцкий, Цой и многие другие. В наших реалиях их боготворят и воспевают куда больше чем греческую мифологию. Но это опять ИМХО.

Отдельно хочется отметить обилие змей: их упоминания здесь, ну просто зашкаливает! У меня даже невольно закралась мысль, что автор готовил рассказ на прошлогодний Котофан, посвящённый Кошке и Змее, но, по какой-то причине не успел. И вычесав и облагородив его по полной, запустил в этот Котофан.

Удачи автору на конкурсе!

Отредактировано - Evoliond 12 Апр 2016 21:27:52