Посвящается всем тем, кто своим пером не дает позабыть, что под тонкой пленкой Реальности таится Бездна.
Зависит мировоззрение От курсового угла. Алькор.
ПОЛНОЛУНИЕ. Осенняя акварель.
Скрытый текст
Злой ноябрь гонит стаи рваных туч. Мертвый глаз Луны мигает в разрывах. Деревья тянут замерзшие ветви, чтобы вцепиться в низкое небо. Фонари на Садовом Кольце разбухли от света, вызнущего в густом тумане. Машины в ужасе жмутся к обочине под недобрым взглядом сверху. Под призрачным светом Луны туман клубится и закипает, как ведьмино варево. И в кипении видятся проемы окон в свинцовых переплетах, крытая потемневшей черепицей галерея, и туманный прилив отступает, торопливо стекая по старым стенам. И тогда, тянется к тучам октагон башни с филигранным шатром над бойницами и часами, безжалостно отсекающими от плоти времени секунду за секундой. Зло таращится облупленный венценосный орел – двуглавая памятка о византийском наследии. Грохочут, гудят беззвучным набатом часы, отбивая невозможное – «ведьмину полночь». Тринадцатый час. Свирепым желтым оком вспыхивает окно у подножия башни. Не окно – подвальный продух, ведущий в царство реторт и тиглей. Туда, где давний чародей и чернокнижник Брюс склоняется близоруко над поблекшими листами пергамента. Над запретной «Ars thaumathurgia», что по слухам, еще столетие назад будоражившими Москву, написана самим Дьяволом. Низко, у самой земли светится окно, и мнится, будто башня сама смотрит исподлобья. И под взором ее тускнеют и размываются неоново-яркие огни на окрестных домах. И сами дома словно отшатываются, поспешно уступая место облекающемуся плотью видению. И стараются стать незаметными, маленькими, врыться в землю – как Шереметьевский дом призрения, что раскинул крылья колоннады, точно птица-подранок. Или расплющенная тяжестью воздвигающейся Сухаревой Башни колоссальная каменная жаба. Гаснет, сходит на нет неслышимый бой часов. Зеленоватая колдовская Луна тонет в тучах. Но темная громада, замкнувшая своей исполинской тушей Сретенку, исчезать не желает. Она по-прежнему здесь. Она – есть.
Розовый дом.
Зима засыпала снегом следы недавних пожарищ. Кто-то из великих. Кажется, я
Скрытый текст
В конце зимы 1996 года мои родители купили просторную квартиру на втором этаже недавно отреставрированного дома в одном из сретенских переулков. Четырехэтажный, дореволюционной еще постройки, дом был памятен мне по временам детства, хотя странно, что тогда ни меня, ни сверстников моих почему-то не привлекала мысль поиграть в войну среди его пахнущих пылью и паутиной пустых комнат, где обрывки обоев свисали, словно лохмотья нищего с изъеденных коростой выкрошившейся штукатурки стен, с азартом охотника ожидая того момента, когда под ногой неосторожного противник стрельнет об-лаком трухи источенная временем половица, и уж подавно не приходило нам в голову, поднявшись по скрипучей лестнице, съехать вниз по перилам, похожим на перекошенный старушечий рот. Неподалеку от этого дома, в Последнем переулке, жила бабушкина подруга детства, которая так и осталась в Москве на Сретенке, не в пример моей бабушке, успевшей за свою бурную и богатую переменами жизнь побывать и на Магнитке, и на каких-то казанских заводах, не утратив, впрочем, семейной живости характера. Время от времени бабушка выбиралась из Люберец, где жила, под старость почти вернувшись в родную Москву, заезжала за мной и отправлялась навестить подругу, шокируя тихую пожилую женщину широтой кругозора и резкостью суждений. Иногда мы не выходили из метро на «Колхозной», откуда до Последнего переулка рукой подать, а ехали до «Площади Ногина», и оттуда шли пешком через сквер с жуткими деревьями, что грозили низкому небу голыми ветвями. Потом обходили площадь Дзержинского, быстро минуя сумрачное ущелье между массивными зданиями, где в гулкой тишине изредка проезжали черные машины и совсем не было прохожих и, наконец, будто вываливались на Сретенку с ее трех-четырехэтажными домами, желтой, серой или розовой штукатуркой, потемневшей от копоти, узкими высокими окнами, в которых можно было с улицы рассмотреть горшок с геранью или столетником. Осторожно обходя выбоины в асфальте, наполнявшиеся водой после каждой оттепели, мы забредали в кривые переулки, долго по ним блуждали, потом каким-то чудом уже через другой переулок снова попадали на Сретенку и прибывали к тете Розе с видом диких кочевников, вернувшихся к родным шатрам. На одной из таких прогулок бабушка остановилась перед пустым домом, проржавевшая крыша которого давно прогнулась под тяжестью зимнего московского неба и с некоторым удивлением сказала: «Смотри, в этом доме жила твоя прабабка». И, поежившись под безжизненным взглядом пустых провалов окон, поспешила прочь. Потом бабушкина подруга умерла, и дом с пыльными лестницами и березкой на полуобвалившемся козырьке подъезда временно поблек в моей памяти, вытесненный другими образами. Известие о скором переезде меня не обрадовало. Дипломная работа поглощала все свободное ото сна время, какой там переезд. Собирая мусор, оставшийся на месте книжных шкафов, я обратил внимание на клок пожелтевшей бумаги. Любопытство заставило меня расправить его, и я понял, что держу в руках обрывок какого-то старого письма.
«… А еще, душа моя, посылаю кое-какие сувениры, что купил, слоняясь по городу. Ничем, кроме как пустым блужданием по улицам, занять тут себя не удается. Уехать нельзя. На корабле делать уже нечего. Сидим и ждем, когда закончится эта война и наше интернирование вместе с ней. Французы нам бродить по городу не мешают – бежать отсюда все равно некуда – кругом джунгли. Я понимаю, что в Москве это слово, как музыка сфер... Но поверь мне, родная, что здешние джунгли – это неплотно набитый сенник, что возомнил себя лесом. И жить в них могут лишь мелкие летающие кровососы да аннамиты. Однако же на аннамитов я вдосталь налюбовался в самом Сайгоне. Желтокожие они и на китайцев похожи. Только китайцы смирные, а эти глазами зыркают очень даже злобно. А в лавчонках их продаются прелюбопытные вещи. Наш баталер хвалился, что за рубль купил статуэтку какого-то здешнего божка, звонкую, как колокол на Святой Варваре. И я не удержался. Вот и шлю тебе коробку этих безделушек, до коих ты у меня страстная охотница. Сене, француз с крейсера, что спас нас от адмирала Уриу, говорит, будто аннамиты верят, что многие из безделок этих заколдованные. А я в колдовство не верю, да и аннамиты – народ темный. До сих пор считают, будто белый человек волшебством машины двигает. Правда, они посообразительнее негров, и ружей не пугаются. Но ты у меня женщина разумная и в заумь эту мистическую, как и подобает доброй христианке…» На этом письмо обрывалось, оставив меня в глубокой задумчивости. Прадед мой и в самом деле конец русско-японской войны встретил в Сайгоне, откуда не вернулся, перекочевав с крейсера «Диана» на местное клад-бище, уморенный лихорадкой. А вот жена его, а моя, стало быть, прабабка… Была она женщиной эксцентричной и разносторонней. А потому не слишком тосковавшей, покуда ее муж-штурман бороздил моря и океаны. Семейное предание гласит, что объясняя мужу, почему она остается в Москве, прабабка изрекла: «Ты на службе батюшке-царю, где хочешь лоб расшибай. Лоб, свой пароход, все, что хочешь. А я в Москве жила и жить буду, и меня в эти дела не впутывай». Так она и осталась в доме на Сретенке, забавляясь разными модными благоглупостями, а в перерывах пытаясь растить троих детей. На рубеже веков в Москве вошла в моду всяческая чертовщина. Прабабку мою не минуло это увлечение. Так что прадед в Сайгоне зря надеялся на ее христианское благоразумие. Но безделушки слал исправно. Правда с тех времен мало что сохранилось. Разве что шкатулка, где матушка держит документы на квартиру, просроченные облигации государственного займа и прочие нужные бумаги. На крышке в восточной прихотливой манере выложена перламутром такая морда – любого грабителя от одного взгляда удар хватит. И прадедов кортик тоже сохранился. А семейная переписка не пережила бурных лет революции. Еще в восемнадцатом году, по словам бабушки, прабабка все бумаги в печь спроворила. То ли от большевиков спасала, то ли просто грелась. Переезд в дом цвета розовой кондитерской глазури под зеленой крышей, на которой андулин безуспешно пытался выглядеть черепицей, прошел благополучно. Матушка была в восторге от просторной квартиры и консьержки в подъезде, отца-журналиста вполне устраивала получасовая дорога до работы, а бабушка, оставшаяся в Люберцах, даже гордилась, что мы переехали в дом где она появилась на свет. Именно здесь в квартире с окнами в сторону Сухаревского рынка, приманки для желающих купить «на грош пятаков», где некогда волны людской толчеи разбивались о подножие недоброй памяти Брюсовой башни, в обществе инженерш и чиновниц средней руки моя сумасбродная прабабка ждала мужа-штурмана, всячески шпыняя прислугу, которой в доме было вели-кое множество. Прислуге даже было отведено по половине каждого из четырех этажей, там, где сейчас нарезали трехкомнатные квартиры.
Для меня переезд в новую квартиру ознаменовался ярким ночным кошмаром. Приснился наш новый дом. С его стен, как змеиная шкура во время линьки, сползла розовая краска, андулиновая псевдочерепица скаталась в трубки, обнажив ржавое продавленное железо, вытекли окна. Как ненужная маскировка исчезли драпировки, кафель, паркет, ковры, и злобно-выжидательно уставился на меня пустыми провалами окоемов дом из воспоминаний детства. Все так же свисали лохмотья обоев, а скрипучие лестницы, прихотливо извиваясь, норовили затянуть постороннего в таинственный мрак подвала, где… Вот на этом «где» я и проснулся от истеричного воя чьей-то автосигнализации. Отдышался, сунул в зубы сигарету. До утра хлебал на кухне кофе и курил. Когда совсем рассвело, отправился досыпать. Матушка вытряхнула пепельницу и посоветовала так не переживать из-за каких-то экзаменов. Из-за экзаменов я не переживал совершенно, хотя к концу сессии чувствовал себя выжатым лимоном. Из Люберец приехала бабушка, обозвала меня «бледной немочью», вручила сетку фруктов с наказом все непременно съесть, побольше ходить пешком и перед сном проветривать комнату. Кажется, я действительно переутомился за этот семестр. Да еще переезд… Сдав последний экзамен, я отправился гулять по Москве, нарочно выбирая самые глухие переулки старой части Москвы, забредая в тихие дворики, где на окнах сохнет белье, а на скамейках сидят старушки. Не заметил как нагулялся до темной одури в глазах. Пришел домой и рухнул спать. Но вместо сна опять пришел тяжкий кошмар. Я медленно погружался в темную воду, в которой тени темнее сумрака судорожно сновали, снова и снова змеясь заползали в пустые провалы окон, облаком обволакивая… Задыхаясь, я вынырнул. После этого случая я некоторое время принимал снотворное, благо у отца оно всегда было в запасе, и спал без сновидений. Потом по полдня ходил, как оглушенный. Перестал принимать снотворное – вернулись муторные кошмары со скользящими тенями. По ночам влажно и душно. В соседнем подъезде вот уже вторые похороны. Отвратительное лето.
Холодный осенний дождь красил улицу в мокро-серый цвет. У соседнего подъезда мокла группа людей и полосатый «ПАЗик»-катафалк. Уже третий покойник в нашем доме за последние полгода. Причем, умирали не одни старики. Сейчас, например, хоронили сорокалетнюю женщину. Неделю назад она была вполне здорова. По стеклу змеились струйки воды. Сотканные из водяного сумрака змеи привычно скользили в дом, расползаясь по коридорам и лестничным площадкам. Наблюдая за ними я понял – они возвращались. Матушка считает, что я забросил учебу. А я не то, чтобы забросил, про-сто все это мне стало неинтересно. И «госы», до которых от силы два месяца, и диплом с этими дурацкими опытами, результаты которых все равно никому не нужны, кроме меня и моего научного руководителя. Он на эту тему докторскую пишет. Так я матушке и сказал. Наорала на меня, как на школьника, и ушла к себе. По мере того, как на город накатывалась зима, тускнели и отступали мои сны. Впрочем, зиму я никогда не любил. «Холодно, жутко и хочется выть…» Это написал один мой приятель. Мы с ним вместе на физфаке учились аж целый курс. Потом я его еще пару раз видел, пару раз слышал, но и все. А тут, как выпал первый снег, я про него вспомнил. Или он про меня вспомнил. Не знаю. Только когда я к своей завкафедрой пришел посоветоваться, он там сидел на своем любимом подоконнике, тощий, бородатый, с насмешливо-хитрой физиономией и циничными желтыми глазами. И таращился на меня так, как будто я уже помер, но в гроб не лез: сочувственно и недоверчиво. Сидел и травил какие-то байки, развлекая Надежду Николаевну и пару ее лаборанток. А потом ушел. Странный тип этот Полковник. Оказывается они с NN беседовали о моем дипломе, и Полковник сказал, что у меня весной начнутся проблемы.
Так и вышло. Начал таять снег, и мои сны обрели былую яркость. Змеи, сотканные из теней и сумрака, снова скользили по коридорам и стекались в подвал, повинуясь какому-то запредельному зову. Перед вручением диплома я решил выспаться и принял элениум. Тени были тут как тут. Ждали меня на пороге тяжелого сна. Я заметил, как одна серая лента просочилась в еле заметную щель в полу и коснулась консьержки из нашего подъезда, мирно дремлющей в своей «будке». Коснулась и пропала. За завтраком я неосторожно я рассказал про свой сон, а когда спустился в подъезд, там уже были машины «скорой помощи» и милиции. И бабулька-консьержка на своем стуле, мертвая, с нехорошей улыбкой от уха до уха. После этого случая отец стал как-то настороженно на меня поглядывать. Я взял листок бумаги и составил список смертей в нашем доме. Время смерти, возраст умершего, адрес. У меня получилось, что если жильцов действительно убивает нечто, то оно действует снизу вверх. В соседнем подъезде умирали сначала на первом, потом на втором и далее до четвертого. Теперь одна смерть в нашем подъезде на первом этаже. Мы живем на втором, значит, умрет или кто-то из моей семьи, или у соседей. Матушка обнаружила мои заметки, сказала, что у меня нездоровая тяга к смерти и посоветовала обратиться к психологу. И вообще, подумать об аспирантуре. А что о ней думать? NN предлагала остаться на кафедре. Там я, по всей видимости, и останусь. Все равно в наше время биофизики нигде больше не нужны. В мои сны несколько раз являлся Полковник. Приходил, смотрел янтарными глазами на меня или сквозь меня, на дом и кишащие в подвале тени, усмехался в бороду и исчезал. Когда он приходил, по моей спине карабкался цепкий и холодный страх. Растаял снег, подсохли тротуары, и там, где последние клочки земли не успели по московскому обыкновению заасфальтировать за зиму, чуть не в одну ночь раскинулся ковер нежно-зеленой молодой травы. Я шел домой с той же станции метро, что и в детстве с бабушкой, только теперь станция называлась не “Колхозная”, а “Сухаревская”. Заходящее солнце плутало в переулках справа от меня, цепляясь напоследок за крыши, шпили и решетки. В причудливом закатном свете розовый дом показался мне каким-то хищным животным из тех, кто, присосавшись к подводным камням, приманивает жертву своей яркой окраской. И дом знал, что я вижу его таким. И дом чего-то ждал. Следующим, после консьержки, умер отец. Умер в майские праздники, во время трансляции парада с Поклонной горы. Сел в кресло с чашкой кофе, включил “коробку передач”, как он упорно называл телевизор. Мы с матушкой прибежали на звон бьющейся посуды. Приехала “скорая”, увезли сразу в морг. А перед этим я опять видел змеевидную тень, которая просочилась под кресло и там затаилась. Я пошел в подвал, чтобы взглянуть своими глазами и убедиться, что в нем нет никаких теней, только трубы и кабели. Взял фонарь, гвоздодер и пошел. Они были там, на границе света и тьмы, где осыпающаяся штукатурка обнажила старую кирпичную кладку. Там, где пахло речной сыростью и змеями, я вошел в мир моих снов и скользящих теней, стекающихся к самому сердцу силы, что спала, исподволь высасывая жизнь, и я сам стал тень среди теней, таящихся в сумраке, и сила вошла в меня. Я стал домом, я ощущал изгибы перил и напряжение перекрытий, холодное внимание окон и темную жажду подвала. И там, в старой водозаборной трубе, что протянулась к Неглинке, там, в глубине, я это чувствовал, пряталось сердце потаенной сущности старого дома. На сороковины приехала бабушка. Кричала, что не позволит нам жить на этом вокзале на пути к погосту. Мать ее тут умом тронулась. Жильцы спокон веку мерли, как мухи. Да, да, конечно, бормотала матушка, как только приду в себя, обязательно займусь обменом, конечно, тут нельзя оставаться, разумеется, мы переедем… От волнения я едва держался на ногах. Переехать?! Но я же не могу… В какой-то момент мне в голову пришла странная мысль, что когда-то я мог и даже хотел это сделать, но она исчезла и ко мне пришла ясность. Это же так просто! Сейчас забрать с собой сокровенное сердце силы, то, что делало дом жи-вым и жаждущим. В дворницкой взять лом, лопату и в подвал. Я бил по серому крошащемуся цементу, лопатой отгребал крошево и снова бил. Потом показался желтоватый мягкий камень, сочащийся речной сыростью. Стоя на коленях, я пытался лопатой поддеть куски камня, обдирая руки известковой крошкой. И волна теней поднялась и захлестнула меня. Темный властный зов заставлял бессильную плоть биться о камень там, где тени свободно скользят, где в глубине мерно пульсирует сердце силы среди свившихся в клубок стражей. Где Ключи и Врата, отблеск темной зелени в тумане. Чьи-то руки схватили меня. Как сквозь толщу воды до меня доносились голоса. Они говорили, что меня надо куда-то увезти. Они хотят оторвать меня от моей силы, но я знаю, что она найдет меня. Я чувствую ее приближение…
* * *
Выписка из заключения к свидетельству о смерти. “Тело было обнаружено в палате 6-73 15-й клинической психо-неврологической больницы во время утреннего обхода, вытянувшимся в сторону левой от двери стены, лежащим на животе. Лицо искажено гримасой, похожей на улыбку. Вскрытие показало, что смерть наступила около 01.00 в следствие отравления нейротоксином животного происхождения, по содержанию серотонина и цианкобаланина предположительно являющимся ядом одной из меконгских (Вьетнам) водяных змей.” Следов укуса на теле не обнаружено. Составил дежурный патологоанатом психоневрологической клиники № 15, кандидат медицинских наук Р. А. Шуманаускас.”
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 13 Мая 2006 : 22:54:23
ПОЛНОЛУНИЕ. Зимняя акварель.
Скрытый текст
Теплое золотистое сияние, взмывая к сумрачному небу, нимбом окуты-вало церковку. Маленькую, деревянную церковь на перекрестке шумных улиц в «спальном районе». Таких церквушек в годы реинтродукции Православной Церкви в Москве появилось множество. Можно сказать, что они полезли, как грибы после дождя, давая обитателям всяких отрадных, братеевых, митиных и еще бог весть каких новогребенеевых шанс приобщиться к вере без особых усилий. Решил креститься – и вот она, пожалуйста, церквушка в трех шагах от дома. Пасмурным зимним вечером такая вот церковка стояла в сияющем нимб, словно темный лик святого на рублевской иконе. За этим сиянием терялась алая реклама коммерческого банка. И оставалось только хмурое безрадостное небо, космами туч цепляющееся за антенны на крышах окрестных домов. Мимо проносились машины, чьим водителям было не до этого чуда. Спешили прохожие, пытаясь меся ногами мокрое снежное крошево. Церковь, не замечая суеты внизу, воспаряла в сиянии нимба, раздвигая сиянием голые ветви тощих осин, полузадушенных соседством с оживленным перекрестком.
Но, наискось перечеркивая нимб, прямо в чешуйчатый купол вонзался луч мрака. Неотвратимый клинок темноты, который не под силу остановить бы-ло никакому сиянию. И от того само сияние наполнялось злой, сумрачной радостью. И тьма затопила безликие улицы. И вспыхнули желтые электрические огни в окнах, как глаза диких зверей.
Dark piper.
Музыкант играл на скрипке. Я в глаза ему глядел. Б. Ш. Окуджава.
Скрытый текст
Можно сказать, что история эта началась с «кошки, сидящей на трубе». Потому что фраза: «хиппи играл на гитаре» так же банальна и нейтральна, как фраза «кот сидел на трубе». Но что поделать, если хиппи и правда играл на гитаре? В переходе с «Тургеневской» на «Чистые Пруды». Музыка растекалась по замызганному тоннелю, взвихряясь, соприкасалась с редкими ночными прохожими и выплескивалась на платформы, где таяла, уносимая грохотом поездов. Но оставляла в воздухе странное, неуловимо-искристое «послевкусие», которое не могли изгнать ни разговоры, ни свистяще-лязгающие составы. Хиппи был… Можно сказать, классический. Линялые расклешенные джинсы, растоптанные кроссовки, застиранная футболка с угадывающимся ликом не то Христа, не то Джона Леннона, фенечки-однониточки от запястья до локтя. Отрешенное лицо в обрамлении тронутых сединой волос и бороды, при виде которой помрет от зависти любой архиерей. И шляпа. Зеленая шляпа с кожаным ремешком вместо ленточки. Конечно, шляпа эта уместнее смотрелась бы на полу, перевернутая, дабы мимохожие сердобольные доброхоты могли туда кинуть монетку-другую. Но шляпа пребывала у хиппи на голове. И – судя по его виду – играл он исключительно для собственного удовольствия. А может – пытался сказать что-то спешащим мимо. Чем-то наполнить их пустые мертвые глаза. Ни зачем он сидел в переходе, ни тем более, откуда он там взялся, никто понятия не имел. И вообще – хиппи не «берутся». Они заводятся. Иногда возле него останавливались – играл матерый хиппи так, что именитые испанцы, что выступали в Кремле, и в подметки ему не годились. Его гитара – обыкновенная шестиструнка без намека на усилители и прочую электро-дребедень – звучала как оркестр. Одно в нем не вполне соответствовало облику канонического хиппи. Но заметить это было не так-то просто. Только если подойти совсем близко и долго стоять, омываясь его музыкой. Его глаза. Холодные, серебристо-серые, как капли застывшей ртути, эти глаза больше уместны были бы на лице убийцы. Настоящего, способного напугать одним взглядом до полусмерти – словно и на жертву он смотрит, и куда-то сквозь нее, в одному ему видимое запределье. Где только и становится видимой истинная сущность человека. Казалось, эти глаза видели все и сразу. И потому, быть может, стоило их взгляду задержаться на ком-то, как мелодия под пальцами хиппи менялась. Будто очерчивала то, на что смотрели неподвижные глаза. И подошедший не то с пинками, не то за данью сержант-постовой, похоже, забыл не только зачем подошел, но и как его, сержанта, зовут… И что он вообще здесь делает.
Я засиделся у недавно вернувшейся из Бостона знакомой. Не то, чтобы между нами что-то было… но ее не было в Москве почти два года – вот и решили повидаться, поговорить. Мне было интересно послушать человека, побывавшего в местах, где разворачивалось действо «страшилок» Лавкрафта. А ей – узнать, что творилось в среде общих наших знакомых. Сама она, вроде, не изменилась. Разве что проступил некий – американский, не иначе – взгляд на вещи. Появилась некая отрешенность, когда речь заходила о некоторых знакомых. Словно ее чувства кто-то выключил. Или даже нет… Словно они за два года в Бостоне развернулись. И теперь обращались только на нее. Как-то чересчур равнодушно слушала она мои рассказы, изредка кивая и глядя в окно прозрачно-карими глазами. Отчего-то похожими на янтарные пуговицы. Так что я ушел от нее в задумчивости, пытаясь понять, что же так ее изменило за какие-то два года. За этими мыслями я не заметил, как дошел до метро, как спустился в зал и сел в поезд. «Очнулся» я только в переходе. Тревожно-зовущая мелодия оплела меня как сеть и остановила. Источник звука обнаружился быстро – кроме нас в переходе не было ни души. А его я видел и раньше – постаревший хиппи с гитарой, играющий тут ради собственного удовольствия. Потому как монетки кидать ему было не во что. Музыка его, как-то странно властно переплелась с моими мыслями. И я остался послушать, теша себя слабой надеждой, что прихотливый перебор струн, если не прояснит мои мысли, то хотя бы успокоит их. Глаза хиппи встретились с моими. Словно незримая нить протянулась меж нами. Его обветренные губы тронула еле заметная усмешка, пальцы проворнее забегали по струнам, рождая нечто убаюкивающе-манящее. И мысли мои улеглись, словно сытые кошки, отыскавшие теплый уголок, где можно подремать. Сознание пришло в некое умиротворенное состояние. Ушел окружаю-щий мир со всеми его проблемами И где-то на краю восприятия, как на фотобумаге, стали проявляться нечеткие еще образы, излучавшие ласковое тепло. Я бозотчетно потянулся к ним. – Опоздаете на последний поезд, гражданин, – проговорил невысокий сержант, участливо, как добрый психиатр, заглядывая мне в лицо. И я поехал домой. Но следующим же вечером вернулся в переход. Кивнул седеющему гитаристу, как старому знакомому. Тот даже не смотрел на меня, продолжая выводить какую-то мелодию, смутно напоминавшую замедленные андалузские мотивы, слышанные мной в школе, на вечерах испанской культуры. Я постоял, слушая его, и уже собрался отправляться домой, когда его ртутно-серые глаза взглянули мне прямо в лицо. Он не произнес ни слова, толь-ко гитара издала некое трезвучие. И я понял, как если бы он заговорил. Это значило: «Приходи завтра». И я пришел. Был поздний субботний вечер, когда метро, практически, пустеет, и в переходе нет никого. Или почти никого. И я снова стоял, вслушиваясь в музыку, что звучала для меня одного. И для того, кто играл ее. Мир ушел, став акварельным наброском. Сквозь него проступали нацеленные в небо стрельчатые башни, выгнутые мосты над непроглядно-черными водами, что отливают зловещим багрянцем в свете одинокой кроваво-алой звез-ды в разрыве косматых туч. Недобрый пейзаж обволакивал, становился все явственнее, все подробнее. Я уже мог различить трещины в камне стены, увитой черным плющом, древнюю брусчатку мостовой, на которой я стоял, изглоданные временем и ветром перила горбатых мостиков. Меня неумолимо влекло – туда, в переплетение острых теней, под сень дышащих неизмеримой древностью арок и башен. Мне хотелось пройти по вымощенной поющей брусчаткой мостовой; коснуться бархатистой древности замшелых стен; раздвигая влажный от росы плющ, заглянуть в сумрачные провалы окон. Хотелось пройти по горбатым мостикам, лаская пальцами трещино-ватую поверхность перил. Заглянуть в рдеющую черноту каналов, где исполненным угрозы багровым оком пылает, отражаясь, взирающая на город звезда… Волна тяжкого запаха заживо гниющей плоти, смешанного с перегарной вонью ударила меня как дубина, сметая и башни, и мостики, и рубиново-черную воду. Всклокоченно-бурого вида бомж подобрался ко мне и что-то говорил. Слова его с трудом доходили до меня сквозь гаснущую музыку, теряясь в лабиринте аккордов. – Они это…планетяне… Слышь, парень, Юрик змея копьем, а они на тарелках. Это, слышь ты… Копьем, говорю… Они и тебя, это, вылезут… Я отмахнулся от бомжа, послал его по матери, но… Хиппи больше не играл. Он уходил, спускаясь на Тургеневскую. Я поспешил за ним, не обращая внимания на смрадное болботание бомжа. А тот все не унимался, выкрикивая: – Черные, как есть черные… И лезут!.. И тебя, слышь, паря, планетяне енти… Его наконец-то заглушил воющий шум отходящего поезда. И я таки не догнал седеющего хиппи с серо-ртутными глазами. Его зеленая шляпа мелькнула за стеклом поезда, уносящегося куда-то в сторону Медведково. А мне оставалось только выбраться из метро и отправляться ловить такси, способное довезти меня на улицу Кржижановского.
Воскресным вечером я примчался в переход. Но… Мне не суждено было еще раз соприкоснуться с сумрачной прелестью музыкального видения. Хиппи уходил, подстегиваемый словами плотного, коротко стриженого парня с круглым лицом и выпученным левым глазом. – Давай-давай! Сыпь отсюда! И чтоб я тебя тут не видел больше! – донеслось до меня. А хиппи как-то осунулся, съежился… Прятал глаза, торопливо заталкивал в чехол гитару. Я видел этого парня. Раз или два… не больше. И столько же раз слышал про него. Его звали не то Князем, не то Бароном… И слыл он столь же неприятным типом, что и его старинный друг: ехидно-бородатый программист с дурными манерами, больше известный, как Полковник. Старика-хиппи я больше никогда не встречал. Ни в этом переходе, ни в каком-то другом. Он исчез, и музыка его не смущала больше мою душу. Шло время, потускнели воспоминания о странной встрече. С некоторых пор все происшедшее со мной стало казаться кошмарным сном. И еще я думаю о том, что кому-то не так повезло, как мне. И кто-то не вырвался из тенет зачаровывающей мелодии. И попал в плен ртутно-зеркальных глаз седого гитариста. Чьи-то души наверняка блуждают по темному городу, напоенному багровой жутью, сочащейся с хмурых небес. Что же прошло через зеркала окаймленных сетью морщинок глаз, чтобы занять место плененных душ?.. Я всматриваюсь с тех пор в глаза людей в какой-то глупой надежде уга-дать нездешнюю искорку на дне их. Но я не знаю, что именно искать. И потому – не нахожу ничего.
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 13 Мая 2006 : 23:13:11
ПОЛНОЛУНИЕ.. Весенняя акварель.
Скрытый текст
Свет луны стекает по редким облакам поднявшегося мартовского неба. Снизу, от Москвы-реки плывет густой звон – на Святой Варваре зовут к вечерне. Ей откликается еще колокол, еще один…Колокольный звон, как в стародавние, еще дореволюционные времена, разливается по-над Москвой, назойливо втираясь в уши. Но вот гул колоколов смолкает – и теперь не зазвучит уже до утра. И затихает Новая Площадь – до утра здесь не будет ни машин, ни про-хожих. И сквер, тянущийся от Лубянки до метро «Китай-город», пока пустеет. Летом здесь еще будут крутиться какие-то личности – хипповатые и не очень. Но пока пуст сквер, протянувшийся от памятника героям Плевны до памятника Кириллу и Мефодию. Тот, что на задворках двух крестов. Лунный свет, стекая в сквер, касается уродливых, бугорчатых стволов со следами ожогов на месте отпиленных ветвей. Отпилили и прижгли – словно пытались причинить деревьям как можно больше боли. Но лунное серебро омывает стволы, исцеляя боль от ран, наполняет сквер сонмом танцующих под ветром теней. Тени кружатся. Из их круговерти выныривают вдруг три хрупких танцовщицы. И начинается их танец. Завораживающий, колдовской танец прелестниц, сотканных из лунного света. И рядом с их гибкими телами, когда-то многочисленные, а теперь редко забредающие сюда «ночные бабочки» блекнут и теряют свою соблазнительность. А танец становится все стремительнее, словно мелодия, что слышна только теням, взвивается в дьявольском фортиссимо. В воздухе, по-мартовскому холодном, растекается сумрачный жар обольщения. И послед-ние, самые стойкие «ночные бабочки» спешат убраться подальше от Новой Площади. Прочь от места, где – если верить в старые сказки – живут запертые в уродливых семиствольных деревьях души сожженных. Упыриц-суккубов, лишь изредка и ненадолго покидавших свои узилища прежде, но каждое полнолуние танцующих позади крестов теперь. Теперь, когда Врата Вовне открыты.
Охотник.
Скрытый текст
Летним вечером 1999 года в комнате с видом на серую стену какого-то склада мы сидели и беседовали о драконах. Длинный день уже сменился прозрачными сумерками, а я с необъяснимой настойчивостью убеждала собеседника, что драконов не бывает. Что если кто-то выглядит, как человек, ведет себя, как человек и говорит, как человек, то это – человек и есть. А этот тип усмехнулся, тихонько терзая гитару, и заявил, что в этом мире лучше драконом не выглядеть. Только взлетишь – и сразу начинается: "цель низколетящая, маневрирующая, цель на запросы не отвечает…" От ракет еще уворачиваться… Да, разговор этот происходил летом 99 года, после этого мне еще год оставалось учиться в Москве, прежде, чем поехать в Бостон. Точно. Именно тогда я начала выслеживать Силу. Началось все с того, что я ждала свой заказ в читальном зале «Иностранки». От нечего делать просматривала алфавитный каталог. Наткнулась на любопытное название. Заказала. Взяла книги, просмотрела то, что мне нужно было для учебы. До закрытия библиотеки оставалось еще время, я полистала ту, случайно заказанную книгу. Она оказалась любопытной, но поверхностной. Так, сравнительное обозрение культов, связанных с Луной. Там был список литературы. Кое-что из него значилось и в каталогах «Иностранки»: «Маски божества» Кэмиберга, «Мистериальные религии древнего мира» Горвин, «Мифы и их значение» Херуберга, «Символический язык древнего искусства» Найта и прочее в том же духе. Дальше – больше. С утра пораньше я ехала с «Красносельской» на «Китай-город», чтобы попасть в читаль-ный зал к самому открытию и провести там весь день. Это было такое увлекательное занятие – следовать за ссылками в книгах, гораздо интереснее, чем сидеть в каком-нибудь ночном клубе (благо мать снабжает деньгами исправно) и слушать бред подруги о ее в тридцать восьмой раз разбитом сердце. Нет, с книгами мне всегда было интереснее, чем с людьми. Из библиотеки я шла пешком к «Чистым прудам», наблюдая как старые дома укутываются в тень, и дребезжание трамвая напоминало об Аннушке, пролитом масле, и откуда-то, то ли с неба, то ли из-под земли доносилось мерное биение темных крыльев летней ночи, скользившей по Москве. Постепенно у меня выработалась привычка к определенным ритуалам. Не могу сказать, что я где-то прочла их описание, просто они сами собой пришли в определенный момент, и мне показалось, что это – правильно. А однажды августовским летним вечером случилось то, что подсказало – меня услышали и заметили. Это должно было произойти вовсе не здесь, среди палаток и ларьков с газетами у метро «Красносельская», а где-нибудь в сгущающихся сумерках арбатских переулков или на старой улице с одноэтажными домами и узловатыми от старости липами. Или где-нибудь в глухой деревушке, в которую можно было попасть один раз в год в один определенный день, известный только посвященным. Я возвращалась из библиотеки. Весь день читала «Миф и культ» Вермасерена, при этом просматривая «Критские культы» и «Врата Полумесяца», так что вечерняя прохлада на выходе из метро была для моей гудящей головы весьма кстати. В воздухе стоял острый запах влажного асфальта, дыма, специй, горячих пирожков из ближайших ларьков со съестным. Туман плавал такими густыми полосами, что его можно было потрогать. У метро было пусто, только несколько упорных бабулек пытались обеспечить себе прибавку к пенсии, предлагая редким прохожим пучки зелени, яблоки, свежие и малосольные огурцы, посуду, иногда даже битые и тертые жизнью подсвечники, книги, старые телефонные аппараты и прочая рухлядь. Я остановилась приглядеться к коричневой керамической вазочке, заранее зная, чем это может грозить. «Дочка, посмотри книжки – может, надо что. У меня хорошие книжки». У бабульки на переверну-той картонной коробке лежали «Отцы и дети» в серой бумажном переплете, сборник «Зарубежный детектив» с револьвером бандитского вида на обложке, железный подстаканник и что-то вроде толстой растрепанной книги, завернутой в пожелтевшую от времени газету. Я потянулась посмотреть ее поближе. – Там про травы, да звезды какие. Я уже стара такое понимать, а ты молодая, тебе, глядишь, пригодится. Бери, дочка, будет у тебя бабкина книга, будешь бабку добром поминать. – И сколько вы за нее хотите? – Да сколько дашь, дочка. Что мы, в магазине, что ли… Я вытащила из кошелька какие-то деньги, оказалось четыре десятки, отдала их бабульке, та засуетилась одновременно благодаря меня и собирая свой товар. Видимо, выполнила дневную норму. Другие бабульки, глядя на нее, тоже засобирались. Я шла домой и слушала шепот вечера. Если бы заранее знала, что за книга была у меня в руках, я бы не шла, а бежала. Позвонила мать, сказала, что домой сегодня, скорее всего, вообще не вернется, у нее дела. Как я себя чувствую? Спасибо, хорошо. Деньги? Хорошо, возьму. Все, целую, пока. Моя мать безоглядно ударилась в бизнес. Наскоро перекусив, я устроилась рассматривать свое приобретение. Это оказалась рукописная книга, истертая со всех сторон. Когда-то она была переплетена в кожу и то, что осталось от ее обложки, аккуратно лежало на стопке пожелтевших листов. На первых страницах изящным старомодным почерком на чистейшем французском языке описывалось, в какой московской лавке можно купить какие ингредиенты. Через некоторое время я сообразила, что книгу нужно читать с конца. Похоже, она переходила из рук в руки, и каждый владелец в нее что-то добавлял, а потом подшивал свои записи к уже имеющимся. Основная часть книги была написана на латыни. Судя по бумаге, особенностям языка и почерка, авторы жили в разных странах и явно не были современниками. Моего знания классической латыни хватило, чтобы понять, что в книге говорилось не только о звездах и травах. «Посвященный, проходящий Вратами, следует своим замыслам, профан (следует) чужим, но все это замыслы Древних». И так далее. Ритуалы получения Силы, условия каких-то трансформаций. Знаки Силы, места Силы, общение и перемещение. Описание каких-то опытов. «Следуй и преуспеешь» после каждого описания. Я уже перестала замечать, на каком языке я читаю. Часа через три я пошла на кухню, чтобы налить себе чаю. Открыла дверь в коридор. Меня прошиб холодный пот. За дверью ничего не было. Спустя несколько секунд дикой паники, я начала объяснять себе, что свет в коридоре выключила, когда ушла в комнату, лампа, при которой я читала – очень яркая и, естественно, мои глаза не успели привыкнуть к темноте неосвещенного коридо-ра. Потом я взяла мощный электрический фонарь, из шкатулки на стеллаже – горсть монеток, встала на порог комнаты и направила свет фонаря на то место на стене, где, как я помнила, должен был находиться выключатель. Белый пластиковый квадратик с золотой каемочкой был на своем месте. Тогда я кинула перед собой монетку. Судя по звуку, она ударилась обо что-то на той высоте, где и должен быть пол. Не отрывая взгляда от выключателя, я нащупала монетку рукой, перешагнула на то место, где она упала, и повторила всю операцию с другой монеткой. Никуда, кроме выключателя, я не смотрела и даже не пыталась объяснить себе, почему я так поступаю. Если бы я начала думать на эту тему, я бы никогда, наверное, не добралась до выключателя. Целая вечность прошла, прежде чем щелкнула белая кнопочка и беско-нечный коридор наконец-то осветился, став знакомой мне частью квартиры. Я посмотрела на пол и от хохота сползла по стене: судя по тому, как лежали мо-нетки, я перемещалась по коридору, как пьяный таракан, и только счастливая случайность уберегла меня от столкновения с мебелью. Отсмеявшись, я попле-лась на кухню, все еще всхлипывая и постанывая. Кухня уже была слегка освещена из коридора, так что монетки я кидать не стала. Потянулась за чашкой, и тут на меня нахлынула новая волна ужаса. Мне пришло в голову, что все окру-жающие меня предметы – только маски, и кто знает, не упадет ли маска от мое-го прикосновения, открывая ужасающее в своей невообразимости Иное. Углы кухни напугали меня до безумия, когда я почувствовала, что это открытые двери, которые нельзя закрыть на обычный замок. Порыв холодного ветра, прилетевший неведомо откуда, ударил мне в лицо, и я ощутила, как меня навылет пронзают хищные взгляды холодных глаз, чуждых настолько, что само понятие «нечеловеческий» по отношению к ним звучало бы неубедительно. Не в силах удержаться в ненадежном вещественном мире, я зависла над бездной, что холодно взирала сквозь меня. Потом меня отпустило. Подогрела чай, сжевала каких-то фруктов из холодильника и завалилась спать. И никаких запредельных кошмаров мне не приснилось. Дальше была напряженная работа. Некоторые моменты были трудны для понимания из-за того, что представления автора о латыни резко расходились с моими. Я уже не говорю о таких мелочах, как нечитабельный почерк. С началом очередного семестра я стала донимать вопросами преподавателей. Конечно, мне даже в голову не приходило показывать кому-нибудь книгу, хотя иной раз очень сложно было скрыть оккультную природу моих изысканий. Пришлось изобрести легенду, что я для собственного удовольствия перевожу Томаса Воэна, на толстенный сборник которого я нечаянно наткнулась в «Иностранке». Примерно к ноябрю я уже могла при помощи прочитанного предпринять кое-какие действия, но предпочитала не браться за серьезную работу, пока не проясню все темные места. Как-то вечером мы с дамой, которая когда-то вела латынь у нашей группы, сидели на кафедре и обсуждали длинный список экзотического средневекового зверья. При этом я еще листала «Ab bestis», которому самое место было в зале редких книг крупной библиотеки. Этот бестиарий я с риском для жизни вытащила с нижней полки книжного шкафа, к которой подобраться можно было только передвинув половину мебели в комнате. Кстати, тут есть и про драконов. Нашу латинистку почему-то интересовали драконы. Так, охотник неких Старейших. Ага, всегда настигает свою дичь, никогда не оставляет следов. Любопытно… Что-то зашевелилось в памяти, что-то беспокоящее… Нет, не помню. Ну и ладно. К апрелю я закончила перевод первой части книги, автор которой был, судя по языку, современником Томаса Мэлори. Я воспользовалась некоторыми рекомендациями неизвестного исследователя. Это работает!!! Впереди уже вырисовывался отъезд в Бостон на учебу, сразу же возникла масса каких-то проблем. Да и книгу нужно было оцифровать. Как-то я не уверена, что мне удастся провезти ее через границу туда и обратно. Все время до отъезда я чувствовала на себе чей-то неотступный взгляд. И мне это совсем не нравилось. Бостонская университетская публика – это нечто потрясающее. Уже на третий день после моего приезда одна из соседок с таинственным видом сообщила, что она ведьма, практикует уикку, и каждое полнолуние она с другими такими же очень весело проводит время, и не хочу ли я присоединиться. При этом пыталась мне всучить «Женский путь инициации» Сильвии Переры. Спасибо, читала. Больше не хочу. Из любопытства я даже сходила раз на их сборище. В общем, не будем о грустном. Библиотеки просто шикарные. Я добила оставшиеся части, попутно набрав лингвистического материала, как минимум, на дипломную работу. А в свободное от собственных исследований время я как-то ухитрялась даже посещать занятия в университете. Так, теперь осталось получить посвящение и можно предпринимать нечто серьезное. Операции с Вратами я думаю начать уже в Москве, когда вернусь, а вот посвящение лучше получить здесь. Тем более, что в Москве настоящего ковена не найти. Две недели я провалялась в больнице после того, как прошла «посвящение в ведьму» в одном из университетских кружков. Конечно, не в той компании юных бездельниц, в которую меня пригласили сразу после приезда. Эти меня сторонятся. И молока мне теперь, похоже, не пить – скисает, стоит мне до стакана дотронуться. Подумаешь! Терпеть не могу молоко. У меня накопилось уже довольно много заметок. Возможно, чуть попозже, когда я установлю контакт со Стражем Порога и отворю Врата, я напишу свое дополнение и подошью его к древней книге. Интересно, кто был тот первый автор, писавший на латыни с примесью среднеанглийского. При случае нужно будет выяснить. Если повезет – еще и пообщаться с ним. А с кем еще прикажете общаться? В Штатах «избранных» не так, чтобы много, а я скоро вернусь в Россию, где их и того меньше. Интересно, изменится ли Внешний план после возвращения Древних? Постепенно должен, наверное. В Москве придется работать втрое больше. Нужны помощники. На первых порах подойдет и квартира матери, а потом надо будет искать еще и место для работы. А потом я вернулась в дом на тихой улочке около метро «Красносельская», где рядом была спасительная для страдальцев клиника стоматологической неотложки, пока не переехала куда-то в район Шаболовки. Там, в моей комнате с эркером, лежала Книга. Я перелистывала ее, как давно знакомый учебник, я легко могла найти любой нужный мне отрывок и разобрать любой почерк. А, вот опять упоминание о взгляде бездны в последней, французской части. Странно. В последнее время я тоже ощущаю на себе этот неотступный взгляд. Надо будет впредь быть повнимательнее в ритуалах изгнания. Все очень плохо. Взгляд преследует меня даже во сне и к Древним он не имеет отношения. Придется предпринять серьезное расследование, а у меня и так времени не хватает. Ну спасибо, старина Гесснер, удружил! Захожу в букинистический магазин, один из моих любимых, на улице Качалова. На видном месте стоит «Historia Animalis». Открываю. Читаю: «Истинный дракон таится среди людей, неотличимый (от тех, кого) жертва видит каждый день. В свой срок он вонзит (в нее) свои когти.» Так что, на меня охотится Истинный Дракон? Вот уж не ожидала. У голландского автора были советы по защите от враждебных созданий Воздуха. Я им последовала без промедления, хотя от некоторых ритуалов выли собаки по всей округе, а один раз с безоблачного неба ударила молния. И все-таки за мной охотятся. И я удваиваю свою защиту. Я знаю этого охотника. Я знаю, как выглядит его маска, что помогает ему неузнанным бродить среди людей. Из синих сумерек он смотрит недобрыми желтыми глазами. И мои стражи умолкают и падают, обездвиженные его взором. Но сумерки сгущаются и взор меркнет, даря надежду, что мое время еще не пришло. Возможно, его прошлые жертвы были неосторожны или неподготовлены. А я знаю, как он придет, и готова к встрече с ним. Правда, Гесснер пишет, что Истинный Дракон всегда настигает жертвы. И никому не дано избежать его когтей.
Мать нашла ее в комнате с эркером, на полу в шаге от открытого окна. Блокнот со странными записями об Охотнике и страхах ничуть следствию не помог. Нашли того знакомого убитой, который рассуждал о драконах. В указанное время он пил чай в компании супружеской четы адвокатов, что подтверждается и показаниями консьержки в их подъезде. Так что в этом деле он был явно не при чем, несмотря на весьма подходящую квалификацию снайпера больших дистанций.
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 13 Мая 2006 : 23:26:36
ПОЛНОЛУНИЕ. Летняя акварель.
Скрытый текст
Всего-то и дел – дойти от метро «Октябрьская-радиальная» до стеклянных дверей с надписью «Комбеллга». Подняться на лифте, купить карточку, расплатиться и… Все. Всего-то и дел – перейти улицу у светофора, по диагонали, мимо памятника Ленину, пересечь площадь и нырнуть в переход. Ничего сложного. Ничего невыполнимого. У памятника толпа. Мальчишки, девчонки, девушки, парни…Кто в бай-керской амуниции, кто в драной хиповской джинсе. Строгий костюм и одежда в стиле фэнтези. Беседуют друг с другом, уступают дорогу. А каждый шаг – как скввозь мерцающую воду. Улыбчивые открытые лица. Смех. Кто-то пьет пиво, кто-то бурно, размахивая руками, рассказывает что-то. А сверху – летнее солнце в белом от жара небе. И с беззвучным грохотом свет волной рушится вниз. И этот свет… словно растворитель, он проливается на лица. И видится небывалое. Стекают не лица – личины, обнажая леденящие душу рожи – косматые, пучеглазые, гримасы мрака, что прячется за человеческими лицами. Бородавчатая кожа, когтистые лапы, пасти полные острых, как шилья, зубов, горящие беспощадным огнем глаза. В толпе редкие испуганные человеческие лица. Расширенные в ужасе глаза, вскинутые в напрасной попытке защититься руки. Разинутые в беззвучном крике рты. И к ним уже тянутся алчущие клыки и кривые когти, чтобы разрывать и терзать. Рушащийся свет смывает тонкую пленку привычной реальности с по-рожденного предначальным ужасом. И воздух становится вязким и густым, и солнце – тусклой звездой. И остается идти, продираясь сквозь серую хмарь, не останавливаясь, идти…
Инвалид.*
– Вы говорите загадками, милорд… Простите, кто вы? – Смерть. – Смерть? Но чья, позвольте… – Это нам и предстоит выяснить… А. Бессонов «Маска власти».
Полковник был большая сука Он пасовал при трех тузах… Из преферансных присловий.
Совершенно Секретно. Документ XIV-127 дх. Число экземпляров – 1(один), копированию и тиражированию не подлежит.
Скрытый текст
Запись от 29.01.2003.
Город – живое существо. Этот факт очевиден, и доказательств на эмпирическом уровне не требует. Идем дальше. Всякому живому существу необходима иммунная система. Логично? Логично. Основой иммунной системы высокоорганизованной жизнеформы являются клетки крови – эритроциты. Логично? Логично. Следовательно, раз город – живое существо, обладающее иммунитетом и иммунной системой, то роль эритроцитов должны исполнять кто? Правильно. Люди. И люди эти складываются в систему. Эдакую…Службу Безопасности. Термин не хуже прочих. А где служба – там и дела, и звания… Только все это мелочи. Чины и «ленточки» ощутимой прибавки к зарплате не приносят. И ответственности не прибавляют. Как прибавить что-то к тому, чего и так – хоть отбавляй? Разумеется, организм должен сам себя регулировать. И сам «устаканивать» свои внутренние процессы. Но… Иногда вопьется пониже спины какая-то заноза… И никак ее не выпихнуть. Тут-то и появляется «мотовзвод огнестрельного сочувствия». Быстро, тихо, чисто. По-английски, кстати, это звучит лучше, да. «quick, quite, clear». А потом – «заходи – не бойся, выходи – не плачь». Работа такая. (пауза) Собственно, Полковник – это я. Любить не прошу, жаловаться – некому. Да и без толку. Еще обидится кто… И вот что я вам скажу – не надо дергать меня за усы. И усы у меня для другого… и вы – не Маугли. Золотое правило: «Грешишь – греши, но не попадайся. А попался – не дергайся». Не поможет. Никому. А за примером далеко ходить не надо. Пример, он прямо тут, под носом крутится. Была тут одна… гм-м… ведьма. Натуральная – за десять шагов молоко сквашивала. А толку?.. Только и осталось от нее, что рабочий отчет, да пара фотографий в архиве. И никто ничего не знает. Даже я – я в это время чай пил. У друга. А что? Так и надо. И никакой тебе патетики, никаких иллюзий. Как там Жеглов говорил? «Вор должен сидеть в тюрьме!» Но я – не Жеглов. Он-то всего лишь капитан… Да и с ворами я дел не имею. На воров, знаете ли, милиции достаточно. К сожалению, рабочие будни нашей «Конторы» (SD Ink, если кому интересно) – это всяческая залетная погань. Ну и местные «продукты», что молодежи нынешней не по зубам. Вроде той же… гм-м… ведьмы. Они ее, кстати, только на похоронах и заметили. И надо отдать им должное – абсолютно ничего не поняли. Как говорится, «помер Максим, ну и хер бы с ним». А с другой стороны – мне их «спасибо» - без надобности. Его ни на хлеб не намажешь, ни в карман не пихнешь. Кстати! Тут это «молодежь» про нас услышала. Не иначе – Руди опять перестарался. Или у него в свите «паразит зачавкал». Разумеется, тут же все перепутали нас с той «конторой», что на Лубянке. А она, кстати, не «контора», а «Фирма». Городской интеллигентский сленг времен застоя учить надо было! Ну, узнали, и давай нас бояться. В конспирацию играть. Пусть их. Это все внутренние процессы организма. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на водку не просило. Пока эти «деточки» свою романтику розовую по столу размазывают, у нас своих дел хватало. А под ногами – в кои-то веки! – никто не путается. Тогда как раз с «потеряшками» занимались. В основном, конечно, коллега мой и старый друг. А я так… гулял рядышком. Для страховки. Вот мне только кусок шкуры того «хипа» и достался. А зеленую шляпу Граф домой к себе заволок. Так оно и бывает – кому шляпу на полочку, а кому только наволочку на думку. Впрочем, получилось очень даже ничего. Старая-то истерлась. Еще бы – она с Олимпиады на думке была. За двадцать-то лет могла и протереться. Осталась пара лоскутков… и все. Вообще, трофеи собирать – дело полезное. Есть на чем новое поколение дрессировать. Да-да! Именно дрессировать. А не «учить», как это нынче принято. Потому как вся эта учеба – это все суета и томление духа. А мне их тонкая душевная организация без надобности. Мне дело нужно. А те, кого учили – ни черта не видят, не слышат… И думают как-то криво… Поперек, что ли? Хотя… И среди них изредка попадаются отдельные экземпляры, с которыми можно дело иметь. Хотя и с большим трудом: пока они сообразят, что произошло, мы в «Конторе» это дело уже обмыть успеем. И переругаться из-за трофеев. И сотрудничать с ними – целая проблема. В смысле - как с равными. Вечно – то что-то не так поймут, то до ума не доведут дело. Кое-кто из наших – из тех, что постарше – вообще уверен, что от этих может быть только одна польза: «кто-то должен умирать за Родину». И все было бы хорошо, если бы не одно «но». Работать может стать попросту некому. Если все станут романтические сопли лить в стиле японских мультиков «анимэ», кто останется в лавке? Мы – не вечны. И на подготовку нормального, приличного оперативника-СБшника уходят ГОДЫ! Десять лет нужно, чтобы из средненького, но талантливого (иначе нельзя) колдунишки городского сделать то, что нужно. А людей – нет. Хоть давай объявление в МК. Что-то вроде: «Организации требуются молодые чародеи, готовые трудиться за редкое «спасибо» и никакую оплату. Рискованные приключения и похороны за счет фирмы гарантированы». Тем более, что тут еще одно дело, похоже, наклевывалось. А еще одно – так и тянется, как резиновое вот уже какой год. То, что «тянется», конечно, не более, чем небольшое отклонение от нормы. Оно бы даже меня не заинтересовало, если б очередная «нездешняя» дрянь не попыталась организовать себе нечто вроде аватары. Но глупого парня убрали – закоротили мозги и отослали отдыхать в «пятнашку». А что дрянь вьетнамская теперь в Неглинке загнездилась… Да пусть ее! Это все уже легко, и вообще – не мое дело. Я бы, честно говоря, и на остолопа этого рукой махнул. Но в свете победы открывающих на якобы Ролевой Игре «Ночь в тоскливом октябре», приходится чаще коситься на то, что в Москву полезло. А лезет, надо сказать, порядком. И прятаться оно научилось за годы побед закрывающих. Про их – Древних Богов – аколитов и адептов я вообще промолчу лучше – сплошное расстройство. А то и расчетверение. Но и это все – детские забавы. Охота играть в шпионов – ради Бога! Я-то уже наигрался. Ну что поделать, если некоторые – редкие, слава Богу! – события вызывают у меня ощущение укола раскаленным шилом в зад. А зад у меня костлявый и вообще родной – не на помойке найденный и запчастями не обеспеченный. Так что на уколы реагирует болезненно. Настоящая проблема – это когда дел – выше крыши. А вот рук, чтобы с ними управиться не хватает. Ну. Что я могу поделать, если по статистике из десяти человек, начавших заниматься чем же, чем «SD Ink», восемь через пять лет переселяются на кладбище. И оттуда их почему-то никаким калачом не выманить. Да и сама по себе работа крайне неблагодарная. Одна девица как-то чуть с ума меня не свела, доказывая, что меня не существует. Обстоятельно так, убедительно. С апломбом двадцатилетней студентки-всезнайки. Потом, правда, убедилась, что ошибалась… И что от нее осталось? Так… Таракан рысистый. В смысле – скарабей, которого она где-то там, за кордоном купила. Словом, даже на трофеи толком рассчитывать не приходится. А тут еще «рубеж веков», мать его через тридцать три ноги налево! Опять развелось всяческих мистиков, энергетов, спиритуалистов… Да что далеко ходить! Недавно приятель заезжал, так он рассказывал, что зашел как-то зимой в подвал. Известное дело – отлить приспичило, а не на морозе же это делать. Зашел, забрался в угол, где потемнее… А тут сатанисты. Его не заметили, принялись свои пентаграммы чертить, свечки расставлять… Начертили, расставили, и ну Козла звать. Со свечами и молитвами. А приятелю моему все это наскучило, да и идти надо было. А эти «пилидурки в балахонах» мешают. Словом, ждал он, ждал. И решил выйти, пока они свое «Приди, Ньярланхотеп!» вопили. Выходит он из тени. А его спрашивают – ты, мол, откуда? «Оттуда!» - отвечает он, и назад показывает. А за спиной у него бетонная стена. Глухая. Ох, и ломанулись эти сатанисты из подвала!.. Но если б дело было только в сатанистах. А то нежелание мозгами шевелить приобрело какие-то катастрофические масштабы. И вообще – нелюбопытный стал народ нынче. Взять ту же нашу «утечку», которую этот трупорез Шуманаускас учинил. Нормальные люди решили бы проверить. Или хотя бы подумали бы, что будь и в самом деле «Фирма» виновата… А списки на самом деле – «егерские», как они выражаются… То все было бы, как у Шарапова. «Приехало бы пара взводиков с автоматами, покрошила бы всех в мелкий винегрет». А списали бы все, как всегда, на «разборки криминальных группировок». Одно слово – детсад. Младшая группа. А то и вовсе – ясельная. На цыган, вот, ополчились. Дракон им Шварцевский кланялся. А цыгане (в основном, кстати, молдаване) тоже полезны. Стимулируют умственную активность «клиентов» путем облегчения их бумажников. Так что все выяснения с ними отношений – это от безделья. (пауза) Если совсем нечем заняться – шли бы утихомиривать московских призраков. Тоже развлечение, а пользы побольше. Не хотите? Могу понять… Кста-ати! Ходят слухи, будто под тем местом, где Сухарева башня стояла, прячется книга, которую сам Сатана написал. Оригинал «Ars Thaumathurgia». Ну… Это, конечно, может быть, а может и не быть… но есть и еще одна мифическая книга. «Девять врат в царство призраков» Аристиди Торкиа. А сколько в Москве, извините, вокзалов? А? Э-э…
Эта игра в «Октябрь», надо сказать, здорово мне кровь попортила. Тут уж никуда не деться – закон природы. Москва и так – если ее хранителям верить – проходной двор. А еще это! Вроде бы – дурь полная, но… есть несколько моментов. Ну, вышло так, что в ходе игры ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отворили Врата. И во всю эту кашу с московскими энергетами влились хлопоты с Древними. А с этими, говорят, только Богам Седой Старины и совладать. Ну… Могли или нет, а дело ощутимо запахло керосином. Или чем оно там пахнет в такой ситуации? В любом случае, этот запах еще никогда ничего хорошего не предвещал. И вообще, скажу вам по секрету, у меня иногда возникает желание раз-нести весь этот клоповник в мелкую дребезгу. «На куски, на клочочки, на тряпочки!» возможно, сделать это будет непросто… зато интересно! Тоже возможность отвлечься от обыденной текучки. А то она в последнее время что-то за-едать стала. Чувствуешь себя каким-то блохоискателем. Уже приходится иметь дело с кражами из частных(!) коллекций. Хотя, казалось бы, кого вообще может заинтересовать перемещение полудюжины радужно-перламутровых хреновин? Но Граф Мелкий твердит, что это важно. И что его «подопечные» от этой новости аж приседают. Он у нас по «живым» авто специализируется. «Техник-ветеринар», так сказать. Тоже занятие, если ничего другого не умеешь. Он умеет, конечно, но в основном – по женской части. Новое воплощение Квазимодо. То есть, извините, Казановы. Это я оговорился. Хотя внешность у него… гм-м… определяющая. Но вся эта молодежь на подобное летит, как мухи. Девки на него гроздями вешаются! Но пусть его! И от Мелкого бывает своя польза. По принципу «ночной кукушки». Ибо его бабы чего только не метут, когда расслабятся и перестанут подвывать от восторга. Тем более, что и оперативник из него тоже не худший. Где-то у меня и от его добычи кусочек на память хранится. Я его, правда, на всякий случай пометил значком биологической опасности. Уж мне этот Мелкий с его «шуточками»! Еще пострадает кто – учитывая пристрастия «автора» трофея. И его… гм… везения. Да. На него суккуб напала. А результат? Мелкий того суккуба «употребил». Потом месяц ходил, как потерянный. «Такой – говорит – бабы у меня еще не было». А глаза при этом – как у сексуально озабоченного спаниеля. Шкурой он свой диван обтянул. А ихор – раздал по коллегам. Мол, пригодится еще! Умник косоглазый! Но шутки – шутками, а на Новой площади стало поспокойнее. Даже кое-кто из шлюх там появился снова. Из тех, что посмелее. Так что польза от его действий имеется. Хотя и своеобразная. И вообще – сгорит Мелкий на работе. Где тогда взять нового такого «техника-ветеринара» широкого профиля? Кстати, коньяк у меня закончился. И в бутылке на столе – тоже. Так что мне уже действительно пора. Дело зовет визгливым голосом. Кто-то ведь и думать тоже должен. Да и само дело, увы, не сделается. Словом, до свидания. Скорого или нет – это зависит от вас самих.
(Конец записи.)
Запись просмотрел. С моих слов записано верно. Полковник.
* Инвалид (устар.) – ветеран.
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 16 Мая 2006 : 12:53:11
Velz, а ведь на самом деле это писалось когда-то как пародия на некую ба-арышню, пытавшуюся наваять мистическую эпопею о Детях Москвы и стра-ашном мире, где приходится жить.
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 16 Мая 2006 : 13:19:21
Aramits, убивать Вас за такие пародии надо! Вам смешно, а мне теперь ночами вздрагивать? Думаете мне всяких Пановых с Лукьяненками мало?
(Прижимаясь спиной к стене ухожу в темный угол, затравлено озираясь)
Послано - 16 Мая 2006 : 13:28:58
Velz, убивать меня уже пытались. Получилось как-то... Не очень. Экий Вы впечатлительный, право слово...
А за такую оценку - спасибо! ПОтому как примерно на такой эффект мы и рассчитывали, когда это конструировали по мотивам девочки-блондиночки, Кинга, Лавкрафта и Дэрлетта, и прочих... специалистов жанра. Ну и меня-зануды в облике Полковника...
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 16 Мая 2006 : 13:38:35
2 Aramits: начинаю икать и коситься на крыши окрестных домов.
Творчество Кинга, Лавкрафта и Дэрлетта прошло мимо меня, но ваш "стеб" был воспринят мною серьезно. Последний рассказ понравился меньше остальных, но первых трех мне хватило.
Послано - 17 Мая 2006 : 16:01:48
Velz Медком да по пузичку... Как мне рассказывали, одна барышня в СПб после рассказа "Охотник" призналась, что поверила в Драконов.
Слово Господне и FA-MAS доходчивее, чем просто Слово Господне!
Послано - 28 Фвр 2009 : 11:52:46
Aramits, вспомнила Шарля и вспомнила чувство досады и обиды, что нам так и не пришлось подраться, ну, в буквальном смысле этого слова, поскольку в одном маленьком средневековом городе нам точно стало бы тесно
--- ...А Боба вновь разбирает смех Какое мне дело До вас до всех? А вам до меня!
Версия для печати
Послано - 13 Мая 2006 : 22:31:13
Экий Вы впечатлительный, право слово...
Как мне рассказывали, одна барышня в СПб после рассказа "Охотник" призналась, что поверила в Драконов.
