Чудесная должность - конкурс: Пламя прошлого

Поверх съехавших на нос солнцезащитных очков Нн меня смотрела пара испуганных зеленых глаз. И, несмотря на то, что сегодня утром термометр упрямо держался на отметке -12, на моем лице не появилось ни малейшего признака удивления. Таких чудаков за всю мою отнюдь не долгую карьеру я повидала предостаточно.

- Какой год? – спросила я, постукивая карандашом по исписанному блокноту, лежащему на столе.

Но меня не услышали. Женщина лет сорока семи на вид робко озиралась, вздрагивая от малейшего шума, будь то посапывания во сне моей собаки или рев ветра в дверных щелях…

- Какой год? – повторила я чуть громче, инстинктивно подавшись вперед и сцепив ладони в замок.

- А? – гостья вздрогнула и едва не выронила из рук свою сумочку.

- Париж прекрасен во все времена, мадам, - четко и вкрадчиво сказала я, надеясь, что меня сейчас слышат и мои слова воспринимают всерьез, - но все-таки, выберите, пожалуйста, год.

- Да, конечно, - гостья порылась в складках своего плаща и достала оттуда сложенную вдвое небольшую бумажку. Убедившись, что это именно то, что она искала, женщина протянула мне записку, содержащую всего два числа и одно короткое слово: « 23 июля 1905».

Я кинула на клочок бумаги быстрый взгляд и снова посмотрела в глаза женщине. Солнцезащитные очки ее съехали на нос, придавая своей владелице ещё более растерянный и испуганный взгляд.

- Хорошо, - коротко бросила я клиентке, фиксируя числа в блокноте, - Ваши имя, фамилия, год рождения, - не открываясь от письма, сухо попросила я, отчеркивая очередную строку.

- Собеска Леговец, 1968 год, - тихо проговорила гостья и вдруг подпрыгнула на месте, будто лишь секунду спустя осознала, что сказала нечто ужасное и непристойное. Я исподлобья глянула на припадочную женщину. Мне кажется, или она действительно побледнела ещё больше?

- Присаживайтесь, пожалуйста, - указала я на стул, стоящий напротив стола. Ещё чуть-чуть, и Собеска упадет в обморок, - может, воды?

Женщина только покачала головой, но все же села на предложенный стул. В этот момент она выглядела так, словно я читала ее смертельный приговор или сообщала поистине чудовищную новость. Мне стало жаль эту гостью, которая все слишком близко принимала к сердцу. Стянутые в нитку губа и дрожащие руки, обтянутые черной тканью, говорили о наивысшей степени волнения и напряжения.

- Я правильно поняла, вы хотите…

- А это законно? – перебив меня, выдавила из себя женщина, и громкий вздох ее прокатился эхом по помещению, отражаясь от серых стен. Получилось громче, чем рассчитывала Собеска, но все – таки она не съежилась в этот раз и не вздрогнула, а только наклонилась ко мне ближе, словно мой ответ мог решить все проблемы в ее жизни. Да, именно этот вопрос терзал ее на протяжении нашего с ней короткого диалога. И вот она задала его, перешагнув через собственные принципы.

- Да, это вписывается в рамки нашего законодательства, - сказала я, чувствуя острую необходимость соврать. На самом деле правительство даже не догадывалось о том, что в одном из темных и грязных подвалов пригорода Праги есть такое агентство, которое «легально» отправляет людей в прошлое.

- Хорошо, - прочитала я по губам вылетевшее с колоссальным облегчением слово, на мгновение повисшее в воздухе и заметно разрядившее обстановку. Женщина даже попыталась улыбнуться.

Я вписала в клеточку последнюю цифру и посмотрела на часы – 9:45 утра.

- Что ж, я правильно поняла, ваш выбор – 23 июля 1905 года?

- Верно, - подтвердила Собеска, сняв очки и перчатки, которые через пару секунд оказались на дне ее сумки.

- Тогда прошу принять к сведению: Ваши 24 часа пошли, - монотонно проговорила я, предусмотрительно пряча левую руку под стол и вбивая цифры в небольшой пульт. Спустя несколько секунд экран, размером с почтовую марку, осветился непривычным ярко-зеленым светом, слепящим глаза. Замершая на стуле женщина лишь на мгновение остановила встревоженный взгляд на осветившемся тошнотворным отблеском лице своей проводницы и стала медленно тускнеть, словно проявляясь на черно-белой фотографии. Ещё секунда – и она исчезла. На столе от нее остался только клочок никому уже не нужной бумажки.

***

Все начиналось совсем не так. В тот день я была обозлена на весь мир, раздавлена и унижена теми, кого считала людьми, а не бездушными тварями, которые молчат и смотрят, как тебя уничтожают. Четыре года назад я была студенткой, которой через раз платили крохотную стипендию. Чтобы полноценно жить на такую, надо не только иметь богатое воображение, коим обделила меня матушка-природа, но и носить за пазухой диплом об окончании Хогвартса. Конечно, ничто, кроме иронии, мое положение в обществе не вызывает. Мне было стыдно за саму себя, за старшего брата, который день и ночь пахал на никому не известном концерне за возможность содержания своей сестры и престарелых родителей в далеком и холодном Минске.
Ровно четыре года назад я оказалась втянута в этот круговорот отравляющих мое сознание дней, из тисков которых до сих пор не могу выбраться. Мне протянули «руку помощи», предложив участвовать в одном очень «увлекательном» и «интересном» проекте, плоды которого могли бы послужить неплохим отражением сущности преисподней. Но поняла я это слишком поздно.
Мой начальник, приземистый полноватый мужчина Дерб, с бегающими глазами и дурацкой привычкой все время отирать пот со лба даже в ветреную и далеко не жаркую погоду, назвал это моей уникальной возможностью «подзаработать на человеческой любознательности».
Я, не задумываясь о нормах морали, молча поставила галочку в контракте. «Все что угодно», - безумно шептали мои губы, выражая крик измученной души, которая не может найти свое место в этом мире. Может, хоть здесь, хоть сейчас, малейший намек, пожалуйста!..
Что ж, мне не в чем упрекать Дерба, я сама подрезала себя крылья, пачкаясь в собственной крови, сама отрезала пути к отступлению, сама напросилась на «сладкую жизнь». Вот и получила… работу. С позволения сказать – должность. Самую странную и фантастическую должность, на какую только способно воображение спившегося от горя писателя.
Сценарий моей жизни никогда не радовал палитрой всевозможных оттенков, но с тех самых пор подписания контракта он просто перестал вписываться в рамки разумного, будто я не человек, а бездушная и напрочь лишенная эмоций машина для поглощения собственных сил и намеков на нормальное существование. И словно в табачном опьянении каждый день теперь сворачиваю я в эту пропахшую грязью подворотню, отпираю тяжелый амбарный замок заброшенного склада и пропадаю из реального мира.
Я – проводник, от которого, в принципе, не зависит ничего. К счастью или, к сожалению, увы, не знаю. Каждый вечер следующего после подписания «приговора» месяца моей единственной музыкой был «Кодекс проводников». Если верить его содержанию, то я далеко не первая спасенная душа, которая пожала эту самую «руку помощи», так любезно поданную Дербом, которому, на минуточку, на сегодняшний момент не меньше трехсот восьмидесяти одного года. Дурость, не иначе, думала я, снимая наушник и выключая монотонный голос диктора, который и рассказывал мне все премудрости необыкновенной профессии.
«Проводник обязан…» - шипит мне на ухо по сей день въедливый голос.
«Скованные одной цепью…» - беззвучно отвечаю я.
Появилась другая реальность, которая вовсе не доставляла мне удовольствия. Наоборот, бесила и пугала. Но, как говорится, деньги не пахнут, следовательно, почему бы мне не засунуть свое мнение куда подальше и не улыбаться клиентам?
Кстати о клиентах. Ничтожно. Ничтожно все, связанное с ними. Каждый раз одно и то же, словно по составленному шутником с извращенным представлением о мире плану. И снова я вижу эти испуганные глаза, взгляд которых перебегает с моего отрешенного лица на голые стены этого убогого помещения, и снова предстают передо мной нелепо наряженные люди, одеяние которых не подошло бы даже для самого дешевого маскарада, и снова, и снова, и опять…
Все, кто становится жертвой Дерба, приходят сюда, мечутся, словно в агонии, принимают поспешные решения, подкрепленные всего лишь единственным мотивом – укрыться от мирских забот и побывать там, где ещё нет ни этого напичканного электроникой мира, ни начальников, увольняющих за работу в поте лица, ни избалованных мужей, ни распутных жен, ни проблем, которые преследуют на каждом шагу. Вот они, заветные сутки блаженства и счастья, бюджетный билет в любую точку земного шара, за который совсем не жаль отдать несколько тысяч чешских крон.
Я выполняю свою работу. Нехотя, но исправно, в этом никто не смеет упрекнуть меня. Каждый день я вижу вот таких вот замученных вращением планеты людей, которые требуют лишь одного – отправить их в прошлое, заставить улыбаться и радоваться жизни, почувствовать ее настоящий вкус. И я привычными жестами закатываю рукав и вбиваю в устройство очередную дату «пристанища счастья», которое так неуловимо, что ради его поисков приходиться стучаться в дверь давно минувших лет.
Прошло уже целых четыре года, а я все ещё работаю в сфере «обслуживания населения». Давно пора бы бросить эту работу, которая не предусматривает ни карьерного роста, ни повышения зарплаты, ни каких-либо отпусков и премий. Никакого стимула, кроме, конечно же, желания выжить. И ради относительно хорошего заработка я вынуждена каждый день шагать по узким переулкам, отпирать тяжелый амбарный замок и, разумеется, обслуживать клиентов, которых за шесть часов моего рабочего времени может не быть вовсе.
Но сегодня мне повезло с самого утра: не успела я расположиться в изъеденном молью кресле, как в приоткрывшуюся дверь ворвался холодный октябрьский ветер, а вместе с ним – гостья, которая с первого взгляда дала мне понять, что легко не будет. Нет, не сегодня, милая, не сегодня…
Черные очки, съехавшие набок из-за быстрой ходьбы, старомодная шляпа с широкими полями, напоминающая сомбреро, шарф, закрывающий половину лица. Все стандартно и клишировано, отвечает лучшим традициям стиля «мафия». Но я вижу таких странных чудаков как минимум один раз в месяц, поэтому оставаться равнодушной при виде дерганого человека, спешившего на зов приключений в костюме пугало, вошло у меня в привычку.

- Могу я посетить Париж? – неуверенно и как-то пискляво начала моя новая знакомая, робко осматривая подвал, от вида и запаха которого меня инстинктивно начинало тошнить с первых минут рабочего дня.

***

Что ж, ее желание исполнено, а точнее, исполняется в данный момент. С тех пор, как женщина исчезла из комнаты, прошло меньше доли секунды. Горячая волна прокатилась по моему телу от груди до затылка, будто струя воды. До безрассудства знакомое ощущение тугой, ноющей боли в запястье кольнуло сознание мыслью: «началось». Но спустя мгновение и боль, и мысль, и безрассудство исчезло в пьянящем тумане реальности. Я моргнула и слегка потрясла головой, прогоняя молочную пелену, что зависла перед глазами. На стуле, слегка покачиваясь, сидела Собеска и ошарашенно смотрела на меня. Ее трясло. Но не от озноба или удивления. От слез.
Едва успела я открыть рот, чтобы сказать клиентке, что путешествие во времени закончилось, а ее 24 часа истекли, как женщина зашлась безудержными рыданиями. Она плакала, нет, она говорила что-то сквозь слезы, и все, что я успела разобрать, было «никогда», «прекрасно», «оставьте». А после, как раненая птица, Собеска, пошатываясь, встала и, держась за стену, быстро, как только могла, пошла в сторону двери. Короткий скрип, порыв ветра, последнее завывание повидавшей Париж женщины – и все, и тишина, и снова одиночество в этом каменном заточении.
Это было ожидаемо, даже более того, предсказуемо. Чужие слезы – неотъемлемая часть моей работы. Так было со всеми, кого я, словно Харон, переправляла через реку Стикс. И каждый раз они возвращались в слезах, словно потеряли в этой бешеной радости сумасшедшего дня все свое счастье. И все плакали, как плакал Орфей, поднимаясь к свету из царства Аида.
«Скованные одной цепью»
На часах стрелки тоже ожили и снова стали отсчитывать время. 9:46, 9:47… И опять прошла всего лишь одна неуловимая секунда, сумевшая вобрать в себя целые сутки. И опять я, опуская глаза на стол, помимо своей книги и блокнота вижу лежащую поверх разбросанных канцтоваров аккуратную, перевязанную белой лентой папку с аккуратно выведенными цифрами «23.07.1905. Париж». Эта получилась увесистой, скопившей много впечатлений. Я встала и, держа папку обеими руками, пошла в примыкающую к кабинету комнату, все крохотное пространство которой занимал большой, старый шкаф. На полках его стройными рядами разноцветных корешков гордо занимали свое место другие истории совершенно других людей, которые, сами того не зная, заплатили деньги за оставленные гнить в сыром подвале собственные воспоминания. Воспоминания их самого лучшего дня в жизни.
Оставив папку в шкафу, я вернулась за стол, открыла начатую мною много дней назад книгу и попыталась начать читать…
Получалось как-то обрывочно, невнимательно, скупо. Я не могла понять ни одной авторской мысли, в бесчисленном множестве роившихся на каждой странице. Сегодня из меня выходил плохой ловец, который все никак не мог поймать в свой сачок яркую, разноцветную бабочку. Сегодня не было настроения поглощать чужые идеи и анализировать их. Мое сознание все время переключалось на далекие вещи, не таящие в себе ничего привлекательного и содержательного. Абсолютно ничего.
Равнодушно и бесцельно пробегая глазами строчки, я не услышала ни звука шагов, ни воя ветра, ни чужого дыхания. Просто случайно заметила метнувшуюся на стене тень, а затем – ее обладателя.

- Фев, ты меня напугал! – я уняла дрожь и посмотрела в глаза незваному гостю, - нельзя хотя бы стучаться?

Юноша лет двадцати пяти стоял перед моим столом и улыбался широкой мальчишеской улыбкой, которая придавала ему невероятное сходство с моим любимым киногероем.

- Не хотел отвлекать от чтения, - ответил парень, кивнув на книгу в моих руках, - интересно?

Я пожала плечами и отложила печатный экземпляр довольно известной в миру повести Рэя Брэдбери «Вино из одуванчиков». Пока Фев располагался в моей мрачной обители, из угла донесся приглушенный свист. Мой пес Локи проснулся и, зевнув, поднялся на передние лапы. Его шерсть свалялась от постоянной влажности в помещении и тепла, которое отходило от батареи, глаза блуждали по пространству комнаты. Перехватив мой взгляд, Локи навострил уши и радостно тявкнул. Я устало улыбнулась в ответ.

- Здравствуй, красавец, - бросив пальто на спинку стула, Фев подошел к псу и стал интенсивно чесать его за ушком. Локи лишь сузил глаза от удовольствия и радостно забил хвостом.

- Нет бы, со мной поздороваться, - вздохнула я и, захлопнув книгу, сгребла в кучу разбросанные по всему столу ручки и маркеры. Через полчаса закончится мой рабочий день, и я ещё успею на обед к брату.

- Ты не поверишь, но я могу сказать тебе то же самое, Нона, - передразнил меня Фев, прекратив почесывать ухо Локи. Теперь он нещадно щекотал его живот, полностью вогнав пса в состояние Нирваны.

Я закатила глаза к потолку и принялась проверять сделанные за неделю записи, чтобы с чистой душой сдать Феву отчет о проделанной работе. Ничего необычного, девять посещений, три из которых пришлись на вторник. Париж, Брюссель, Альпы… Все как всегда.
И все-таки что-то занимало меня в этот момент. Что-то мешало читать мне книгу и постоянно лезло в голову, заполняя собой все свободное пространство памяти и эмоций. И только сейчас, пересматривая документацию, я поняла, что это за вещь, которая, как мне раньше казалось, не содержит в себе ничего привлекательного и таинственного.

- Почему они все время плачут? – спросила я, обращаясь, скорее, сама к себе, нежели к присутствующим здесь лицам – развалившегося под единственным маленьким оконцем пса и, собственно, коллеги по несчастью.
Фев, не поднимая головы и не переставая тешить Локи, ответил сквозь плотно сжатые губы:

- Я называю это «симптомом Машины счастья».

По всей видимости, слова эти должны были вызвать во мне бурю эмоций и вихрь догадок, после чего, воскликнув: «не может быть!», я должна была либо залиться горькими слезами, либо впасть в безрассудное веселье, либо понимающе покачать головой. К сожалению, ничего, кроме непонимания, я не чувствовала.

- Поясни, пожалуйста.

Только сейчас Фев оторвался – таки от моей псины и подошел к столу, в упор посмотрев на меня.

- А вроде как прочитала.

- Что, прости?

- Ты прочитала книгу? – спросил Фев, беря в руки повесть и легонько ударив меня ею по носу.

- Почти, - сказала я, отпрянув назад и зачем-то потерев нос ладонью, - это важно?

Фев только поднял голову и слегка наклонил ее набок, выражая этим жесток глубокий сарказм.

- Вовсе нет. Могу я взять ее на пару минут? – спросил он, и, не дождавшись ответа, начал листать потрепанный том. Он отогнул корешок с выцветшими буквами на нем и стал что-то искать в содержании. Его заинтересованный вид автоматически заинтересовал и меня, хотя я не знала, к добру это или к неожиданным поворотам, которые с легкостью вписались бы в детективный роман.

Так прошло несколько минут, во время которых Фев не издавал ни звука, кроме шелеста
бумаги. Это, наверное, должно было раздражать меня, однако, наоборот утешало и успокаивало, действовало на уставший, измученный бессонными ночами организм как экстракт пустырника. И в этой относительной тишине, в сыром подвале и наедине с единственным человеком, кому каждый день приходится испытывать то же самое, что и тебе, появилась неуловимая прелесть мерно уходящих мгновений.

- Нашел, - улыбнулся наконец Фев, разворачивая книгу ко мне и указывая на начало абзаца, - читай.

Я опустилась в продавленное кресло и пододвинула к себе роман, начав читать с того самого слова, на которое указывал палец юноши:

«— Какое же это счастье, одно горе! — всхлипывала его жена. — Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… — Она вылезла из Машины. — Сначала там был Париж…

— Что ж тут плохого?

— Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мне его вовек не видать.

— Машина, в общем-то, не хуже.

Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными слез.

— Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже двадцать лет.

— Завтра же сведу тебя на танцы!

— Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я только еще немножко поплачу.

— Ну а еще что плохо?

— Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!

— Почему же грусти?

Лина уже немного успокоилась.

— Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл главное — рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про это забыть?»

Я закончила читать только тогда, когда медленно и верно вникла в каждое слово. Фев терпеливо ждал, ни разу не прервав меня за эти пять минут, даже не подав виду, что кто-то ещё есть в комнате кроме меня и Рэя. И в эти мгновения я не сомневалась, что строки, прочитанные мною только что, несут в себе колоссальную информацию, которую, к сожалению, я не в состоянии понять.

- Я зову это «синдромом Машины счастья». Суть его в том, что уставшие от своей, как они считают, никчемной жизни, люди, по наводке Дерба, бегут со всех ног к тебе с просьбами, мольбами и требованиями отправить их в прошлое. Причем не в абы какое, а в самое лучшее, самое беспечное и самое счастливое, где, как им кажется, они, наконец обретут спокойствие и радость, от которых успели отвыкнуть. Вот тебе и ответ на вопрос. Как бы ты себя чувствовала, если бы тебе показали твою самую заветную мечту, о которой грезила ты лет этак пятнадцать? Позволили бы окунуться в нее, понять и прощупать все ее преимущества над твоей сегодняшней низменной каждодневной целью поесть и поспать, а потом вдруг взяли и ударили по щеке, вырвали из объятий прекрасного, свергли с небес на землю? Вот также чувствуют себя и они. Поняв, что никогда уже не смогут побывать ни в Париже, ни в Риме, ни в Санкт-Петербурге, люди просто теряют голову от мысли, что где-то жить лучше, чем здесь. Когда с них снимают розовые очки и тыкают носом в реальность, причем такую удручающую (Фев обвел взглядом подвал), их нервы просто не выдерживают, и жизнь кажется беднягам ещё никчемнее.

Я слушала, не глядя на Фева, а уткнувшись в строчки книги. Теперь, когда мне все факты представили на золотом блюдечке, я поняла, что не хочу больше работать здесь. Ни дня больше. Я каждый день вижу слезы обреченных на серую жизнь людей, и, если поначалу я полагала, что это нормально и это пройдет, то теперь поняла, что это конец всего. Тут же
перед глазами вставали великолепные панорамы самых красивых и известных городов мира, где каждый день похож на маленький семейный праздник без вычурностей и пафоса, где раз в год гремит маскарад или взрываются фейерверки карнавала, где люди могут преспокойно обмениваться улыбками и делиться шутками с прохожими, не боясь получить за это по уху, где улицы похожи на круглогодичный цветущий сад, полный самых невообразимых запахов. И у этих потерявших надежду на что-либо людей есть всего лишь сутки, единственное «право на счастье», а потом все те же дела, та же работа, тот же пьющий муж, та же стервозная жена, те же непослушные дети и тот же напыщенный индюк-начальник. Все стандартно, все клишировано, все сковано одной цепью. А я раньше этого и не понимала.
«Гонконг, Рим, Кипр, Греция, Бали, Боа, Амстердам, Филлипины, Коморы, Турция, Корсика, снова Испания, Карибы, Нью-Йорк, Новый Орлеан, Париж…», - всплывают в памяти названия временного пристанища счастья.

- Я увольняюсь.

- Я уже, - ответил Фев будничным тоном, словно рассказывал мне свое отношение к устрицам в соседнем ресторане.

Я, почему-то, не удивилась вовсе. Какое-то внезапно проснувшееся глубоко в душе шестое чувство подсказывало мне, что все к этому и клонилось.

- Пришел забрать твой последний отчет, - прозвучал равнодушный факт моего бывшего коллеги, раздавшийся в этой комнате словно выстрел холодного пистолета. Я даже почувствовала запах пороха, который вдыхала когда-то давным-давно, и который уже успела забыть.

- Нам ведь сотрут память? – спросила я.

- Не думаю. Четыре года выпадут из нашей жизни, это слишком много.

- А как же чип? – задала я совершенно не интересующий меня вопрос, чтобы как-то разрядить обстановку.

Фев подошел ко мне и отвернул расстегнутую манжету левого рукава моей рубашки. Чуть повыше запястья, похожий на татуировку с замысловатыми узорами и символами чернел совсем крохотный экран некоего устройства, приводимого в действие вводом в базу данных даты предполагаемого путешествия в прошлое. Его вживили мне в руку, чтобы я никогда не потеряла этот «бесценный подарок судьбы». Вот уже четыре года я ношу его с собой, живу с ним. С одной стороны, он не доставляет мне никаких неудобств, с ним так же легко и есть и спать, посторонние принимают это устройство за татуировку и совершенно не думают о том, почему она такая маленькая и странная. Но с этой минуты, едва я увидела этот приевшийся экран снова, мне показалось, что он огнем обжигает мое запястье и давит на все имеющиеся нервы в организме не морально, а физически.

- Скорее всего, извлекут, - пожал плечами Фев и коснулся губами костяшек пальцев моей левой руки, - не беспокойся об этом.

Я слегка приподняла уголки губ и положила подбородок на плечо моего единственного человека, который меня понимает, жалеет и утешает. Надо же, а когда-то я отказалась идти с ним на свидание, завтра же наверстаю упущ…
Внезапно ударившая в виски волна горячего воздуха заставила меня не только разорвать объятия, но и немедленно вскочить на ноги, машинально оттолкнув от себя Фева.

- Что ты наделал? – прошептала я ослабевшим голосом, вытягивая вперед левую руку и с удивлением видя, как хоровод цифр и дат закружился на экране.

- Это мой тебе подарок в честь отречения, - спокойно выговорил парень и попытался сказать что-то ещё, но его слова я уже не услышала, а прочитала по губам фразу, которая натерла на собственном языке мозоль.

«Ваши 24 часа пошли»

***

Я никогда не испытывала ничего подобного. Сначала не было ничего, пустота, тьма. Через несколько секунд, лихорадочно считая удары собственного сердца, я заметила четко обозначившиеся в пустоте контуры светлой линии горизонта, вырисовывавшей очертания домов, деревьев, дорог и людей. Я моргнула, и разом вся картина новой реальности предстала передо мной. Вот они, те же дома, дороги, люди. Даже собачонка, пересекавшая улицу, показалась мне как будто настоящей, словно это вовсе и не сон…
Я попыталась сделать шаг, потом второй. Получалось легко и привычно, совсем не так, как ожидалось. Я попробовала снова. Спустя минуты полторы я уже бежала по пустынной утренней улице, на обочине которой стояли ещё не разлепившие после сна веки старые деревянные дома.
Мне не надо было щипать себя, чтобы понять, что нахожусь я вовсе не во сне. Теперь я детально помнила и наш с Февом разговор, и его аферу с устройством, и прочитанные по губам слова. И ещё я знала, куда он отправил меня. В Минск.
Да, это был он – заспанный, тихий и уютный Минск, такой, каким его показывала мне бабушка на фотографиях, такой, каким я часто его себе представляла. Узенькие улочки все время сворачивала то влево, то вправо, каждые тридцать метром ставя передо мной знак вопроса – куда? Но я не думала, я просто бежала прямо, навстречу солнцу, и глотала ртом этот летний, ни на что не похожий воздух. И не хотелось останавливаться. Я просто не могла поверить, что выбралась из подземелья, из этого вечного кокона и оказалась здесь. Не в Париже, Бразилии или Турции, именно здесь, в родном Минске.
Я остановилась только когда добежала до небольшого водоема. Сердце бешено стучало в груди. Чтобы перевести дыхание, я оперлась о чей-то деревянный забор и прижала к горлу мгновенно вспотевшую ладонь. Я все прекрасно помнила: и клиентов, страдающих отчаянием, и таблетки, которые я им прописывала от депрессии и усталости, и их слезы после того, как действие пилюлей заканчивалось. Но здесь и сейчас мне не хотелось думать об этом, потому что мысли, наполненные пылью сырого подвала, я не могла потянуть. Мне было сейчас так хорошо, что я искренне благодарила Фева, отлично понимая, что через день буду ненавидеть его всей душой. А пока…
Пруд, величественные дубы, закрывающие своей широкой кроной едва ли не все небо, тихие разговоры местных жителей, которые перебрались в эту часть города подальше от бетонных сооружений, повизгивание собак и гоготание гусей – все это слилось в единый бальзам, который лил на мою израненную душу. Я жила. Впервые за последние 17 лет я по-настоящему жила.
Солнце уже высоко висело над горизонтом, а я все сидела на берегу и смотрела на спокойную гладь озеро. Мимо меня прошли мальчишки с самодельными удочками на плечах и, не обратив на гостью в странном наряде никакого внимания, обогнули небольшой мысок и встали за деревьями. Только и слышно было, как они забрасывали свои палки с приделанными к ним бельевой веревкой и пробкой в воду и как ждали своей большой-пребольшой рыбины.
И я тоже не удержалась. Мне до того захотелось поучаствовать в этой размеренной жизни родного города, что я, не думая, сняла с безымянного пальца купленное давным-давно кольцо и, замахнувшись, бросила прямо в озеро. Сверкнув на солнце фианитом, кольцо закружилось в воздухе и вот-вот должно было коснуться глади озера, остаться на его дне в память о том, что здесь была я, настоящая Я!.. Оно почти коснулось глади озера.. Почти коснулось глади…
И снова пустота. И снова тихо, снова давит на уши эта беззвучная мелодия неизвестности. Едва успела я понять, что кольцо так и осталось на пальце, что я снова переношусь куда-то, что, не может быть, мои 24 часа уже истекли, как потом из красок, криков, взрывов и разрывающихся гранат наполнил все мое существо. Я открыла глаза и поняла, что ничком лежу на том же самом месте. И вроде бы те же деревья, то же небо, та же деревня на окраине Минска… Только вот не было озера. Нет, на его месте – пожар. Я не знаю как, не знаю, почему, но горела вода. Не было озера, а значит не было и села, не было деревьев и неба. Не было, по сути, самого Минска. Только черные языки пламени, тошнотворный запах горелого мяса и крики, крики, стоны. Я рывком поднялась на ноги и завертелась на месте, как волчок. Мои джинсы и рубашка давно уже перепачкались в липкой грязи, но я не обращала на это никакого внимания. Меня больше всего занимали немцы.
Да, эти матерящие весь свет православный немцы бежали куда-то, стреляли в кого-то, дрались с кем-то, а их с иголочки серая форма, вся унизанная черными крестами, пестрила в глазах.
Я отшатнулась от забора, за который схватилась в первую минуту, и попробовала шагнуть. У меня не получилось. Все было совсем не так, словно в самом кошмарном и старом сне. Словно черно-белое кино о войне вдруг раскрасил умелый художник, а я всего лишь зрительница. Но когда мое лицо опалило пламенем, я, не помня себя, бросилась куда-то. Что-то стекало по щеке, что-то теплое и красное. Машинально размазывая кровь по лицу, я бежала, задыхаясь от попавшего в легкие пепла, задыхалась, видя, как горящие люди выходят из изб и кричат имена родных, видя, как потихоньку оживают повести военных лет, а я сама – героиня этих рукописей.
Я не заметила балку, упала и, кажется, совсем задохнулась. Возле меня метались тени, кричало небо, горел воздух и трещала по швам привычная жизнь. Попыталась вздохнуть и закашлялась. Совсем рядом от меня пробежал ребенок, мальчик лет пяти, бежал и кричал что-то, по – моему, звал папу. По щекам мальчика струились слезы, но он не замечал их, а только исправно, раздирая горло, кричал: «Папа, спаси нас, папа!».
И в этот момент я поняла, что плачу. Пуля, просвистевшая над моей головой, со всего своего маху вошла в спину мальчика, насквозь пролетела через худенькое тельце и запеклась большим пятном крови где-то в области сердца.
Нет, я не только плакала, я кричала, надрывалась, царапая щеки и шею. Не в силах подняться, мальчик, загребая пальцами рыхлую землю, ещё кричал, а из горла его фонтанами била кровь. Но наш общий крик, предназначавшийся папе, потонул в стоне матери. Она бежала через двор к своему сыну, она обняла его теплое тельце и зарыдала. Нет, не было слез, не было этих чистых капель, только безмолвные содрогания больших плеч. Завернув свое дитя в грязный фартук, мать баюкала его, вспоминая самые теплые колыбельные, едва выговаривая слова, она пела ему последний раз в жизни, и я пела вместе с ней, понимая, что тоже умру, потому что видеть это не было сил…
Острая боль пронзила мою грудь где-то в области сердца. Слава Богу, теперь я не смогу видеть ее рыданий, не смогу слышать этой разрывающей сердце колыбели. Я развернула голову и увидела немецкого парня, который держал ещё дымившийся пистолет в вытянутой руке и кричал на своем языке. Я увидела капли крови, отпечатавшиеся на примятой моим телом траве, увидела мать, которая все также баюкала своего сына, и последние звуки песни отлетели с ее губ вместе с душой. Только вот чьей?..

***

…Я вздохнула, пробуя на вкус воздух. Чьи-то руки обнимали меня, и кто-то что-то пел. Женщина спутала меня со своим простреленным насквозь сыном и теперь поет мне… Но нет, руки были грубее, и они не баюкали, а трясли, а голос не пел тихую колыбельную, а что-то громко говорил, чеканя каждое слово.
Я открыла глаза и увидела перед собой лицо Фева. Оно было словно из потустороннего мира, словно не с Земли.
- ….кончилось, очнись же!
Поднимаемая на ноги чьими-то чужими усилиями, я села на стул. Первое, что я почувствовала, это тяжесть на коленях. Сфокусировав взгляд на обложке очередной папки, я прочитала: «21 июня 1941 – 28 июня 1941года; Минск».

- Что случилось? – на удивление ровным голосом спросила я, сглатывая слезы.

- Тебя убили, - также спокойно ответил мне Фев, присев возле меня на корточки и заглянув точно в глаза, - ты помнишь? Первая пуля задела щеку, следующая прошла чуть ниже сердца. Пришлось тебя вытаскивать.

Я кивнула. Слезы душили, подкатывая к горлу большим комом. Но были это уже не слезы скорби по тому парнишке и его маме, а слезы радости, потому что вдруг я поняла, что все-таки жива, что нахожусь сейчас в своем подвале, что рядом – мой самый лучший друг, что дома, там, в мирном Минске живут мои старики-родители, что через пять минут я увижу брата, который наверняка сготовил что-нибудь вкусненькое. Все живы, я жива, я дышу.

- Ты оставишь себе или сдашь? – спросил Фев, кивая на папку, которую я держала в руках и в которой было зафиксировано все – мои воспоминания, мои чувства, мои ощущения, моя жизнь.

- Да, - я кивнула и отерла слезы рукавом, - но я.. Я же все забуду, верно?

- Да, как и все остальные. Через десять минут ты забудешь свое путешествие.

- А это? – спросила я, прижав к груди папку.
Фев развел руками.

- Думаю, он разрешит.

- Но для чего, для чего нужны ему все эти папки? Зачем ему стирать память тем, кто побывал в прошлом, оставляя себе воспоминания? И почему каждый год Дерб их изымает?

- Ответ прост, - грустно улыбнулся Фев, - он зарабатывает деньги на путешествиях во времени, внушая отчаявшимся людям необходимость совершить его, а потом, стирая их память, сохраняет воспоминания и продает тем, кто больше заплатит. По всему миру уйма желающих приобрести воспоминания таких вот бедолаг. По сути, они получают полную и сокровенную информацию об этом человеке, все его помыслы, чувства, эмоции. Так человеком можно легко манипулировать, психологически воздействовать, получать выгоду. Например, очень предприниматели и бизнесмены могут дергать их за ниточки, а «гадалки» и «провидицы» - само собой, бессовестно обманывать. Контракты с такими мошенниками Дерб подписывает каждый год, и каждый год сплавляет им свеженький товар.

Я подняла голову и посмотрела Феву в глаза. Ну, уж нет.

-Что ты задумала?- спросил парень, почуяв неладное. Он понял, что я теперь ни в коем случае не позволю попасть воспоминаниям этих измученных слезами бедняг в руки Дерба. И Феву эта идея определенно понравилась.

- У тебя найдутся спички?

***

В тот вечер в городе был знатный пожар… И только одной папке удалось уцелеть. Ее я перечитываю, когда мне плохо, и понимаю, что живу.

Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех.

Отредактировано - Коша 08 Дек 2014 20:12:46

1. перемещают клиентов на 24 часа в их идеальный мир/в прошлое «в самое лучшее, самое беспечное и самое счастливое» (что по смыслу похоже)
2. главный герой не контролирует процесс перемещения
3. присутствует "особая плата" (линии будущего в "Мире" и воспоминания счастливейшего дня у Вас).

Однако, есть отличие - рассказ "Пламя прошлого" передает читателю ощущения Вашего раздражения и нервозности (ИМХО).

спасибо за отзыв, буду иметь в виду

«Все что угодно»(убрать "), - безумно шептали мои губы, выражая крик измученной души, которая не может найти свое место в этом мире. Может, хоть здесь, хоть сейчас, малейший намек, пожалуйста!..(поставить")
Странные знаки.
«(не нужна")— Какое же это счастье, одно горе! — всхлипывала его жена. — Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… — Она вылезла из Машины. — Сначала там был Париж…
О, правильные длинные палочки пошли.

По всей видимости, слова эти должны были вызвать во мне бурю эмоций и вихрь догадок, после чего, воскликнув: «н(Н)е может быть!»,(-) я должна была либо залиться горькими слезами, либо впасть в безрассудное веселье, либо понимающе покачать головой.

Мысли порой странным образом совпадают. Согласна. Чем больше читаешь, тем меньше веришь в возможность оригинальности. Думаю автор не нарочно "стал похож". По сюжету пока ничего писать не буду надо переварить, мысль не сформировалась. Перечитаю на ночь глядя.
Спасибо автор.

Отредактировано - xronik8@rambler.ru 23 Ноябр 2014 17:31:31

Должен - значит могу!

"Однажды на границе сна падет заклятия стена..."