Открыть теорию относительности

Я подошел к окну. Солнце не спеша опускалось в море, выхватывая темный силуэт тупого крокодильего носа – восточной оконечности Капри – острова кошек и цветов. Если посмотреть сквозь трубу с увеличительными стеклами, на самом кончике тупого носа можно разглядеть виллу императора Тиберия. К острову тянулась узкая коса Сорренто – восточной оконечности подковообразного Залива. Скоро темная полоска «страны лимонов» заиграет желтыми огоньками. Остров кошек и цветов ответит ему разноцветной огненной россыпью.

Сиеста закончилась. Полутораметровые каменные стены моей скромной комнатки, одной из сотен в громаде древней Обсерватории, медленно остывали. Скоро станет холодно – здесь, на горе, холод обрушивается стремительнее кометы. По углам в запыленных нишах потихоньку собирались сумерки, и широкие листья огневки уже начали свою работу: гладкий каменный пол покрылся легким муаром нежно-розовых бликов. Десять маятников пробили пять часов. Я машинально взглянул на крышку заваленного бумагами секретера, но Фламмы там не было. Появились четыре полусонные фуоки и неторопливо расползлись по стенам. Три уверенно светили ровным оранжевым, топорща восьмилучевые усики. Одна же покрылась густо-фиолетовым, почти сливаясь с настенной картой звездного неба; вместо того, чтобы занять свое место в широкой латунной лунке возле потолка, она как-то боком стала продвигаться к окну. Наверное, опять мало пила. Я снял стеклянный колпак с часов, легонько качнул зеленый набалдашник неподвижного маятника, раз, другой, третий. С четвертого раза он завелся и пошел отбивать время наравне с остальными. Время превыше всего. Я вылил в блюдечко остатки кьянти, отодрал от стены почти добравшуюся до окна фуоку и положил ее в блюдечко. Фламмы по-прежнему не было.

Я разыскал на полке вчерашние феттучини, выложил на сковороду слипшуюся холодную массу, поставил ее на перекрестие слюдяных крылышек вуггуна и щелкнул его по носу. Вуггун чихнул и опрокинул сковороду. Все содержимое вывалилось на пол. Figlio di cane! Фуока дремала в сухом блюдечке, по ее фиолетовой хитиновой спинке пробегали редкие оранжевые искорки. Вуггун виновато косился на меня рубиновым глазом, его крылышки, нагреваясь, тоже становились рубиновыми. Мне сильно хотелось есть.

Наконец объявилась Фламма и полезла ко мне на колени, приглашая почитать, но мне было не до книг и уж тем более не до расчетов. Я посадил ее на полку, где она обиженно замигала синим, распустив все четыре крыла. Я был голоден и зол.

Сунув в карман часы и радостно взблеснувшую изумрудным Фламму, я накинул теплый плащ и отправился в пиццерию «La Regina», очень рассчитывая на то, что Антонио уже разогрел печь. Кальмары у него закончились еще на прошлой неделе, ведь Джузеппе работал теперь у старика Бруно и ходил в море только по четвергам. Видимо, все дело в Марии, внучке Бруно. Но как бы оно там ни было, с этими кальмарами и с внучкой Бруно, свою «маргариту» со свежим базиликом я все же надеялся получить.

Оглушительно стрекотали цикады. В темных шапках пальм возились просыпающиеся летучие мыши. Воздух был упоительно прохладен, напитан сладковатым ароматом магнолий.

По узким ступеням высокой каменной лестницы я спустился во внутренний дворик. Миновав увитую плющом арку и вечно распахнутую замшелую калитку, по еще одной лестнице, только гораздо более широкой и удобной, я поднялся к центральному зданию Обсерватории, мимо тихонько бурлящих фонтанчиков и зарослей агавы. А потом, обогнув молчаливое здание, поспешил вниз, по мощеному крупным булыжником серпантину мостовой, прямо к Воротам, разделяющим Обсерваторию и Город. Осмелевшие мыши носились над головой. «Ужинают», - подумал я, невольно ускоряя шаг. Под горку было приятно идти таким вот быстрым пружинистым шагом. По правую руку высилась глухая стена Обсерватории, а по левую, за глубоким обрывом, расстилался пестрый многоярусный Город. Крыши уже не пылали на солнце, но и система огней еще не была приведена в действие – редкие минуты сумерек. Я миновал зеленый двухэтажный домик сеньора Капаччиоли. Окна были еще темными, но на крылечке в ожидании обеда уже расположились кошки. Последний поворот, круглый каменный зал-амфитеатр под открытым небом с тяжелыми кольцами в стенах, для лошадей, и привратник, толстяк Фортунато, открывает передо мной Ворота.

- Buona sera, - широко улыбается Фортунато, шипяще произнося последнее слово, что свойственно коренным обитателям Города. Белые зубы сверкают на хитром смуглом лице, - Buona sera, сеньор Маурицио.

- Buona sera, Фортунато, - улыбаюсь в ответ я. Именно привратник научил меня, что в Городе принято желать доброго вечера, начиная с двух часов по полудни. До сих пор не знаю, почему. Может, он пошутил?

- Как дела в Венеции? – спрашивает он сквозь решетку, запирая за мной двери и задвигая тяжелый засов.

- Говорят, снова дожди, - снова улыбаюсь я. Я не был дома уже почти пять лет, с тех пор как директор Обсерватории сеньор Капаччиоли пригласил меня наблюдать кометы. Синьор Капаччиоли, как и все просвещенные люди нашего времени, любит кометы и еще очень любит кошек. Кошек я не люблю, но кометы, в особенности вопрос об их цвете, всегда интересовали меня. Особенно после скандальной истории с флорентийскими Фонарщиками. Сеньор Капаччиоли консерватор, он не верит в Фонарщиков, считая все это чьей-то глупой шуткой. Я люблю кометы, но к Фонарщикам тоже отношусь подозрительно – довольно смело пытаться искать на Земле причину и смысл небесных явлений.

Антоний встретил меня на пороге “La Regina”. Его заспанное мятое лицо и сырой холод пиццерии наводили на мрачные мысли.

- Может, сеньор желает феттучини? – зевнул он.

Из-за его спины на меня с любопытством косился антониев вуггун. Сеньор феттучини не желал. Я дернул щекой и ушел.

Улицы оживали. Мимо промчался мальчик лет десяти, за ним с удивительным проворством подпрыгивала толстая женщина в цветастом платье с небрежным вырезом, открывавшим шею и широкие полные плечи. Она поймала мальчишку за ухо.

- Вы только поглядите на этого поганца! – заорала она, - Пьетро, паршивец, сколько раз я говорила тебе не шляться по Торре дель Греко!

Из-за пазухи паршивца Пьетро на мостовую выскользнули несколько толстых темных брусков с неровными краями. Это был колотый шоколад. Его можно достать только в порту, у моряков, приходящих из Бразилии. Только вот можно и не найти дорогу обратно, заплутав в узких портовых улочках. Опасное это дело. Каморра не пощадит и сопливых пацанов, шныряющих там где не надо. Даже бесстрашные сицилийцы обходят стороной районы каморры. Хорошо, что Фортунато в первый же день моего приезда представил меня сеньору Брунелло и его людям. Двоюродная сестра Фортунато замужем за внучатым племянником сеньора Брунелло.

- Выпори его как следует, Мария, - посоветовала булочница, старшая дочка Джузеппе, продавца сыра, стоявшая в дверях своей лавки.

- Отдай его в матросы! – крикнула с балкончика второго этажа другая женщина, сеньора Флора, - и тут же заорала через улицу, - Фабио, Фабио, твой кузен, кажется, искал толкового мальчишку на свой «Светлячок»!

- Как же, толковый! - толстая Мария снова отвесила затрещину тихонько подвывавшему Пьетро. Он размазывал грязными кулачками слезы, с невыразимым отчаянием глядя на валяющиеся в пыли плитки шоколада. Мария дернула его за руку и поволокла куда-то вниз, в переулки. Булочница затеяла разговор с Анной о ценах на зелень. Фабио дремал на стуле у входа в лавку жестянщика.

С наступлением сумерек, по мере того, как зажигались все новые и новые огни, Город как будто становился больше – и выше, и шире, и глубже. На западе сеть огоньков уходила вверх, по холму святого Эльма к старинной крепости, петляя среди каменных заборов и насыпей, на северо-востоке – по пологому склону Каподимонте, мимо величественного собора Пресвятой Девы Марии, мимо королевского дворца со статуями из Помпей и Геркуланума, и мимо королевского парка прямо к венчавшей гору Обсерватории. От роскошного светлого Вомеро – района богачей и центра лучших в мире шоколадных лавок, - огоньки расползались вниз, в бедные районы. За сотню ливров там вполне можно снять угол на ночь, только свет в нижней части Города уже совсем другой, ни фуок, ни вуггунов там не найти. Вдоль узких грязных улочек груды тусклых камней из долины Сольфатары, воняющие серой. В портовых районах тоже пахнет серой, и еще больше рыбой и морем; причалы озаряются неровным бледно-зеленым светом развешенных гирляндами морских обитателей.

Мимо огромного сияющего девственной белизной купола собора Пресвятой Девы Марии, я спускался к площади Данте. Ленивое ничегонеделание сменялось суетной активностью – вынужденные сдерживать во время огнедышащей сиесты свой буйный темперамент люди получили в свое распоряжение долгие часы прохлады. Я пару раз привычным движением хлопнул рукой по карманам, отгоняя не в меру прытких охотников до чужих кошельков. Множество их шныряло посреди шумной говорливой толпы. Одетые в пестрые полосатые халаты негры – продавцы фиников и безделушек из дешевого дерева – орали зычными голосами и переговаривались между собой непонятными гортанными возгласами. Они раскладывали свой товар прямо на мраморных ступенях древних дворцов. Каменные свидетели канувшей в небытие славы древнейшего Города бывшей некогда величайшей империи становились местом торговли. Жители давным-давно устали от обременительной славы властителей мира и теперь просто жили... Один за другим открывались шоколадные лавки и всевозможные кафеенки и пастичерии, с горами пирожных в витринах.

И все ярче и ярче разгорались огни над Городом. Я испытывал легкое чувство зависти. Даже моя Венеция уже не могла соперничать с таким количеством огней… Чем-то, видимо, не приглянулся отцу Родгеру город на сваях. Может, оно и правильно – где еще властвовать огням, как не здесь, в Городе, поблизости от Везувия и Campi Flegrei – Полей Огня, в том самом месте, где по легенде Одиссей спускался в царство Аида. Кто бы мог подумать, что всего каких-нибудь двадцать лет назад Город освещался практически только унылыми огнями камней долины Сольфатары. Город рыбы и серы – вот чем он был двадцать лет назад. Конечно, теперешний Город – заслуга не одного только отца Родгера. Просто именно ему принадлежит две наиболее протяженные сети огней – «Flamma Colorata» и «Flamma Variegata» . Первая охватывает весь холм святого Эльма, а вторая – площадь Данте и ближайшие окрестности. И, конечно, именно отцу Родгеру принадлежит освещение Аппиевой дороги, до самой королевской резиденции в Казерте.

А вот во Флоренции всегда отдавали предпочтение Мертвым Огням. Скорее всего, из-за золотого моста на Арно. На Мертвых Огнях и только на них так неповторимо блестит золото, для которого важна однотонность и неизменность света. Флорентийцы презрительно именуют творение отца Родгера рождественской елкой – впрочем, этих банкиров ничего кроме золота не интересует. Именно Флоренция – родина Фонарщиков, этого загадочного сообщества, пытающегося опровергнуть однотонность Мертвых Огней. Не иначе, масоны.

Спустя час неспешной ходьбы я уже вошел в круглый двухъярусный зеркальный зал «Империала».

- Buona sera, сеньор Маурицио, - улыбнулся мне хозяин.

- Buona sera, Альвио, - улыбнулся я в ответ, - две каноли и ристретто без сахара.

Хрустящая сицилианская каноле с нежным кремом и апельсиновыми цукатами – это очень даже неплохо. Особенно у Альвио. И кофе здесь отличный – все-таки это одна из лучших кондитерских Города. Только, пожалуй, на Капри делают лучший ледяной фруктовый гранитос, чем в «Империале». А капуччино все-таки немножко лучше в Болонье…

В углу я сразу же заметил нового посетителя. Он умостил на коленях широкий планшет со стопкой бумажных листов и цветной пастелью рисовал сидящую напротив кошку в голубом чепчике.

- Господин Танака Хайао, - шепнул мне Альвио, - странный он. Рисует много-много раз одну и ту же кошку, но каждый раз немного повернутую, или с чуть другим положением лап. Как будто пытается нарисовать движение.

Кошка зевнула и, потеребив ленточку чепчика, сбила его на ухо.

- Знаете, кто сегодня здесь? – снова зашептал мне на ухо Альвио, заговорщически перегнувшись через стойку, - сам отец Родгер!

- О…, - только и смог сказал я, мгновенно потеряв интерес к господину Хайао с его кошкой.

Хозяин дернул бровями, указывая мне на узенькую винтовую лестницу, ведущую балкончик, опоясывающий зал «Империала». Я без слов устремился туда.

Отец Родгер сидел за столиком, разложив перед собой разобранные механизмы часов, и сосредоточенно в них копался. Его длинные тонкие пальцы двигались с завораживающей точностью и проворством, как лапки молодой фуоки. У него был длинный нос с импозантной римской горбинкой, выступающий вперед острый подбородок и напряженно сжатые в ниточку тонкие бесцветные губы.

Рядом с ним сидел смуглый курчавый человек с очень живыми блестящими глазами. Он аккуратно подавал отцу Родгеру малюсенькие часовые отвертки.

- Вечер добрый, отец Родгер, - робко сказал я.

Он оторвался от своей работы и с неудовольствием поднял на меня большие бесцветные глаза. Моя восторженность несколько покоробила его.

- Добрый, - буркнул он.

Такое надменное лицо могло принадлежать только жителю Вечного Города. Вообще римляне редкие гости здесь, так далеко на юге Италии.

- Простите, что мешаю вам, отец Родгер… Я Маурицио дель Чиело, работаю в Обсерватории по приглашению сеньора Капаччиоли. Я… я просто не мог не выразить вам лично своего восхищения.

- Ну?

Блеклые глаза смотрели на меня в упор.

- Своего восхищения…, - неуверенно повторил я, как-то потерявшись под его колючим взглядом. Подумать только, мне посчастливилось встретить самого отца Родгера! Ну уж теперь я отсюда никуда не уйду, до последнего боя часов. И я присел рядом.

Фламма вылезла из кармана и, перебирая тоненькими цепкими лапками, осторожно вскарабкалась по плащу мне на плечо.

- Держишь на тосканском кьянти? – спросил отец Родгер, быстро окинув ее взглядом, - почему не «Фалангина»?

- От местного она все время спит. Южное вино слишком сладкое.

- Глупости! – отрезал римлянин, - Просто избаловали их нынче донельзя!

Некоторое время отец Родгер молча копался в часовых механизмах. Я счастливо сидел рядом. Тринадцатимаятниковые часы «Империала» пробили полночь. В тот же миг за окнам ярко вспыхнуло – вступила в действие последняя часть «Flamma Variegata» . Отец Родгер посмотрел в окно.

- Цветных огней множество, - сказал он задумчиво, - Начиная от темно-фиолетовых и почти черных, свойственных подземным жужелицам-псевдолайтам, и заканчивая ослепительно-белым вуггунами, живущими у подножья Везувия, и морскими пурпурными кресами и сзвентасами, летучими рыбами Залива, которые освещают всю портовую часть Города. Но вот отчего зависит их цвет? – отец Родгер требовательно смотрел прямо на меня.

- Они меняют цвет в зависимости от вида, размера и возраста. И от сорта винограда, конечно, - я говорил вещи, известные каждому ребенку, - А если речь идет о горящих камнях, то всем известно, что свои цвета они берут от жара Везувия или Полей Огня и хранят его, не так долго, как живые существа, но на один зимний сезон вполне хватает. А цвет их зависит от того, насколько близко к источникам истечения лавы их находят.

- «Всем известно»…, - хмыкнул отец Родгер, - а что столь ученый юноша скажет об изменении цвета Мертвых Огней?

- Они не меняют цвет, на то они и Мертвые Огни. Флорентийцы…

Отец Родгер досадливо махнул рукой, перебивая меня.

- Этим флорентийским ростовщикам никогда ничего неинтересно! - раздраженно сказал он, - более того, они мешают другим исследовать этот вопрос, потому как это может сказаться на ценах на золото.

- Так Вы говорите о вымыслах Фонарщиков?

Я вспомнил скептическую усмешку сеньора Капаччиоли. Видимо, ее тень отразилась на моем лице, потому что отец Родгер нахмурился.

- Не о таких-то уж вымыслах, как тебе кажется. Четырех Фонарщиков видели в Болонье и Пизе полгода назад, - сухо сказал он, - а не далее, чем в прошлом месяце мой добрый друг Джованни, - он кивнул на своего спутника, - видел одного в Венеции, прямо на площади Сан-Марко перед дворцом Дожей.

- Огонь Фонарщиков, который они крепят на четырех коротких мачтах своих экипажей, сродни огню камней Везувия, только в отличие от них, он чисто белый, - сказал Джованни.

- Но самое интересное, - подхватил отец Родгер, его бледные глаза разгорались как крылышки вуггуна, - когда такой экипаж движется прочь от того, кто на него смотрит, огонь становится чуть красноватым. Когда же он движется к наблюдающему – чуть синим. Свидетелей становится уже слишком много, чтобы списать это все на случайность или расстройство зрения.

- Почему так? – озадаченно спросил я. С открытием новых стеклодувных мастерских в Венеции на зрение теперь действительно мало кто жаловался.

- Не знаю, - пожал плечами Джованни.

- Все происходит так, как будто свет зависит от скорости движения… Понимаешь, свет зависит не только от того, из чего сделан источник, но и от его скорости! И только Господь знает, от чего он может еще зависеть…

Мы помолчали. Я подумал, что окажись отец Родгер прав, не понадобилось бы столько кьянти, чтобы сделать старую фуоку голубоватой – впрочем, что за толк от нее в бешено мчащемся экипаже? Отец Родгер собрал последние часы. Перед ним на столе лежали три совершенно одинаковых простеньких циферблата в крепкой, но не лишенной изящества оправе.

- И вот что я еще думаю, - отец Родгер снова смотрел прямо меня, - огромное множество часов по всей Италии измеряет время – струйкой песка, качанием маятника, точной работой связанных воедино колесиков… но все часы измеряют одно и тоже, ВРЕМЯ. Разве не означает это, что время есть сущность, не зависящая от того, что ее измеряет? Есть часы без стрелок и циферблатов. Важен их ритм, их ход! Человеческое сердце тоже могло бы служить часами, не будь оно подвержено ускорениям и замедлениям… Часы с разболтанными шестеренками – плохие. Они постоянно ломаются, спешат или отстают. Часы мастера идут долго и равномерно. Время везде одно и то же, просто чем совершеннее носитель, тем точнее мы его измеряем. А что может быть совершеннее Божественного Света? – голос отца Родгера зазвучал почти благоговейно, - что может быть совершение часов, механизм которых суть лишь свет и больше ничего!?

- Но как сделать стрелки и циферблат из света? – не сдержал я удивленного вопроса. Уж проще набить фуоками экипажи Фонарщиков.

- Зеркалами, мой мальчик, зеркалами, - снисходительно ответствовал мне отец Родгер, - Двумя зеркалами. Считать одним мгновением, когда луч отразится от одного зеркала и вернется к другому. И, коль скоро свет зависит от скорости движения его источника, от нее же должно зависеть и время!

Отец Родгер вскочил на ноги и взволнованно заходил по анфиладе.

- А может, это все зависит не только от скорости, но и от ветра, от погоды, от… от высоты над морем, в конце концов, - бормотал он, - Все это нужно проверить…

Нашу беседу прервал усиливающийся грохот на улице.

Хрустальная люстра угрожающее покачнулась, переливчато тряхнув подвесками. Ее фуоки посыпались на пол. Альвио выскочил из-за стойки и выбежал на улицу.

- Фонарщики!!! – от его истошного вопля мы с Джованни вскочили как подброшенные, а отец Родгер, схватив со стола один из циферблатов, с невероятным проворством метнулся по винтовой лесенке вниз и со скоростью, достойной ядра пушек Святого Эльма, вылетел на улицу вслед за Альвио.

Фонарщиков было шестеро. Трое промчались мимо по направлению к темной громаде Везувия, не останавливаясь. Трое осадили лошадей прямо перед «Империалом».

Каждый миниатюрный экипаж, запряженный тройкой лошадей, был рассчитан всего на одного седока и управлялся одним Фонарщиком. Ажурный абрис экипажа гармонировал с изящным сложением тонконогих лошадей. На лошадях – алые и зеленые шляпы. По углам каждого экипажа - четыре ослепительно белых фонаря.

Один из Фонарщиков спрыгнул на землю. Он был укутан широким зеленым плащом и носил широкополую шляпу с пышным плюмажем. Передвигался он легко и плавно, точно кот, сошедший с витрины венецианского магазина игрушек. Он направился прямо к оторопевшему Альвио. Тот попятился.

- Buona notte, сеньор, - Фонарщик элегантно снял шляпу, открыв молодое лицо, разгоряченное быстрой ездой, - ристретто, пожалуйста.

- Да, да, - конечно, - Альвио поспешил принести требуемое.

- На Везувий? – деловито осведомился отец Родгер. Неприкрытое широкими полями шляпы, лицо Фонарщика потеряло всю свою загадочность.

- Отец Родгер, - поклонился Фонарщик, - чрезвычайно польщен встречей.

Голос Фонарщика был звонкий, а тон почтительный.

- Я с Вами.

Фонарщик сделал приглашающий жест рукой, одним глотком осушил принесенную Альвио чашечку кофе.

- Двое часов тебе – одни оставишь здесь, другие захватишь с собой и отправишься к подножью Везувия, жду тебя там через два дня,… - скороговоркой произнес отец Родгер изумленному Джованни и одним сильным движением оказался на заднем сидении экипажа.

Я сорвал с плеч свой плащ и кинул его римлянину.

- На Везувии сегодня холодно, святой отец!

- Благодарю, мой мальчик, благодарю.

- Потом… потом не загляните ли в Обсерваторию? Сеньор Капаччиоли был бы очень рад…

Фонарщик изогнул губы, чуть-чуть приподнял свою роскошную шляпу. А потом внезапно и жутко выкрикнул несколько непонятных слов. Три лошади с хрипом рванулись в галоп, выпученный лиловый глаз мелькнул, казалось, близко-близко от моего лица.

- Жди меня у подножия Везувия, Джованни!!! – едва слышно донеслись до нас слова отца Родгера, и все потонуло в бешеном перестуке копыт, высекающих искры из булыжной мостовой.

- «Одни оставишь здесь»… Кому это, «здесь»? И куда его опять черт понес? То за летучими кальмарами, то за безумными флорентийцами…, – пробормотал Джованни.

- Оставь мне, - вдруг попросил я, мне очень захотелось еще раз увидеть отца Родгера.

Джованни с явным облегчением протянул мне часы.

А экипаж мчался к набережной, к Санта Лучии и дальше-дальше, мимо «Гамбринуса», снова попетляв по городу, уже прямо к темному подножью двугорбого Везувия.

Два других экипажа погрохотали по Толедо, распугивая прохожих, чтобы потом, видимо, свернуть на Аппиеву дорогу и устремиться к Казерте.

А остальные двенадцать огоньков Фонарщиков уже мелькали поблизости от Везувия. Господь всемогущий, пресвятая Дева Мария и святой Антоний, да что у них за лошади!?

Шум стих. Красноватые огоньки слабо мерцали на склонах Везувия – наверное, там пыль поднялась. Джованни тихонечко мурлыкал тарантеллу, увязывая на ослика мешочек с часами. Господин Хайао рисовал кота в зеленой шляпе. Моя Фламма в кармане плаща была, наверное, уже где-то на Везувии.

«…И снова он едет один, без дороги, во тьму.
Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам?
Ты что потерял, моя радость, кричу я ему.
А он отвечает, ах, если бы я знал это сам».